РУССКАЯ ГОЛГОФА XX ВЕКА

«Путь на Голгофу».
«Путь на Голгофу».
Мозаика из храма Спаса-на-Водах.

Россия, моя Россия,
Страна несказанных мук,
Целую язвы страстные
Твоих пригвожденных рук.

Ведь в эти руки когда-то
Ты приняла Самого Христа,
А теперь сама распята
На высоте того Креста.

Я с тобой, на руках моих — раны,
И из них сочится кровь,
Но в сердце звучит «Осанна»,
И сильнее смерти любовь.

Впереди я вижу своды
Все тех же тюремных стен,
Одиночку, разлуки годы
И суровый лагерный плен.

Но я все, я все принимаю
И святыням твоим отдаю,
До конца, до самого края,
Всю жизнь и душу мою.

Много нас, подними свои взоры,
Погляди, родная, окрест:
Мы идем от твоих просторов,
Поднимаем твой тяжкий крест.

Мы пришли с тобой на распятье
Разделить твой последний час,
О, раскрой же свои объятья
И прости, и прими всех нас.

 

Свящ. Анатолий Жураковский.
30.09.1932 г. Свирьлаг.

Проф. Никита Александрович Мещерский

(1906—1987)

Отрывки воспоминаний

Часть I.
Мои встречи с митрополитами Иосифом и Сергием

Лето 1927 года в нашей недавней истории ознаменовано выступлением в печати митрополита Сергия, которое явилось непосредственным источником многих настроений и смут. В это время митрополит Иосиф (Петровых), назначенный в августе 1926 года на должность митрополита Ленинградского и через две недели после приезда в Ленинград арестованный и высланный на родину, в Устюженский район Новгородской области, имел жительство в Моденском Никольском монастыре на реке Мологе.

Я тогда проходил аспирантуру в, так называемом, ИИЛЯЗВе и во время летних каникул решил воспользоваться своими проездными льготами, чтобы пробраться в Моденский монастырь. Вооружился аспирантским удостоверением, льготным билетом и 28 июля, в день святого Владимира, выехал. У меня был план доехать до Рыбинска по железной дороге, а там, по реке Мологе, на пароходе до Устюжны. Но пока я ехал в поезде, я узнал, что река обмелела, и пароходы от Рыбинска то ли не ходят, то ли не доходят до Устюжны. Кто-то из пассажиров посоветовал проехать по железной дороге до станции Сонково (где пересадка на поезд Москва-Бутырская), оттуда ехать до Весьегонска; а там — доберетесь. Так я и решил.

Была Ильинская пятница — 29 июля. Я приехал на станцию Сонково и ждал целый день отправления поезда на Весьегонск. Около станции была церковь, где шла служба — богослужение в честь Параскевы Пятницы. К вечеру подошел поезд, и я поехал на север через Красный Холм к Весьегонску. Солнце уже зашло. Что делать? Так как в Весьегонске никого знакомых у меня нет, то я решил понемногу идти в направлении Устюжны — это км 50. Думаю, потихоньку дойду.

Не сразу нашел дорогу на Устюжну. Но к ночи я все же вышел на нее и пошел понемногу. Рассвело. Я прошел, наверное, километров 30. Тут попалась какая-то деревня. Я шел тихо, как вдруг меня окружает толпа мужиков с палками и криками: «Ты поджигатель!». Потащили меня в сельсовет. «Предъявите документы!» Предъявляю аспирантское удостоверение и льготный билет. Кто-то из членов сельсовета говорит: «Мы не знаем, что с Вами делать». Позвонили в район, там распорядились: «Отпустите — покажите дорогу на Моденский монастырь и дайте проводника!». Дали какого-то старичка, который должен был проводить меня через болота. Я заплатил ему что-то, и он меня довел.

Там была Филаретова пустынь — женский монастырь. В ней я заночевал. Была суббота. После всенощной меня положили ночевать в сторожке. На рассвете я покинул Филаретову пустынь и пошел в Моденский монастырь 1. Пришел в монастырь в середине обедни, которую служил митрополит Иосиф. После обедни я подошел к нему и доложил — кто и зачем прибыл. Митрополит принял меня очень ласково. Он жил в небольшой келейке. У него как раз было много гостей из Ростова (он был викарием в Ростове до того, как получил назначение в Ленинград).

На другой день настал Ильин день. На всенощной митрополит не служил, но присутствовал. Он обратил мое внимание на одно место в каноне пророку Илии, о котором проникновенно сказал, что это — сущность праздника:

Канон, 9-я песнь:

На земли тя Ангелом познахом, божественне пророче, и на небеса отнюду человека Божия, якоже и сам Господь рече: понеже Илия человек жесток ecu, согрешающу Израилю терпети не можеши, взыди ты ко Мне, и Аз доле сниду.

Глубочайшая мысль: Илья — жестокий человек, беспощадный к грехам Израиля, и Христос поэтому берет его на небо, чтобы самому сойти на землю. Мне кажется, что владыка Иосиф, обратив внимание на это место канона, раскрыл свою внутреннюю сущность, свой чрезвычайно добрый характер.

Пока я был в монастыре, мы несколько раз беседовали. Меня очень интересовала его магистерская диссертация — «История иудейского народа в изложении Иосифа Флавия»ь 2. Я уже сам начал заниматься этой темой и хотел с ним беседовать. Но он был далек от своих научных изысканий. Говорили о церковных делах, хотя в то время ничего еще ясно не обозначилось. Рассказал я ему и о своих дорожных приключениях. Встал вопрос, как меня доставить обратно. Митрополит посоветовал идти другим путем: по правому берегу Мологи до Северной железной дороги, до станции Кадуй, что между Тихвином и Череповцом. Оказалось, что у меня есть попутчики (это было на другой день после Ильина дня), которые шли этим же путем. Через болота, мимо каких-то озер мы вышли на село под названием Петух, где была церковь в честь пророка Илии, и служил кто-то из насельников Моденского монастыря. Я зашел — все, кроме иеромонаха, были пьяненькими. Здесь я переночевал, а потом сел в поезд и приехал в Ленинград.

Приехав в Ленинград, я должен был доложить об этом путешествии людям, которые потом составили ядро иосифлянского раскола, и с которыми я был хорошо знаком. Это прежде всего о. Александр Советов. О нем стоит рассказать особо. Он происходил из известной научной семьи. Его дед — Александр Васильевич Советов когда-то был деканом физико-математического факультета Петербургского университета. Двоюродный брат — Сергей Сергеевич Советов, специалист по польской литературе, ученик Державина, доцент кафедры славянской филологии ЛГУ, умер в начале 60-х годов.

О. Александр окончил Ярославский юридический лицей, потом, во время Первой мировой войны, поступил в кавалерийское училище и служил офицером в драгунском полку. После войны он попал в Вологодскую область, в Тотьму. Будучи всегда церковным человеком, даже на военной службе, он принял в Тотьме священство. Приехав в 1923 году в Ленинград, он стал вторым священником в домовой университетской церкви.

Эта церковь помещалась в бывшей квартире Срезневских (на Биржевой линии, второй дом от столовой) . Туда она была перенесена из Университета в 1918 году по почину академика В. А. Тураева, церковного старосты. Церковь существовала с 1918 по 1924 г., затем была закрыта.

С о. Александром я познакомился в 1928 г., ибо постоянно ходил в эту церковь и там начал читать и петь. Регентом в ней был Борис Иванович Коплан, сотрудник Пушкинского Дома, специалист по языку Крылова (мы его называли Боб), женатый на Шахматовой, второй дочери академика А. А. Шахматова. Я знал младшую дочь, Катю, с которой учился в Реформаторской школе и в Университете — она работала в БАНе. Когда университетскую церковь закрыли, о. Александр остался без места. Одно время он служил в Тихвине, потом переехал в Новгород, и там был настоятелем Софийского собора («протоиереем Софийским»). Новгородской епархией управлял тогда владыка Иосиф. Там они подружились. Когда митрополит Иосиф был назначен в Ленинград, вместе с ним переехал и о. Александр, ставший настоятелем Спасской церкви в Лесном. Эта церковь несколько лет тому назад (1967) была снесена. Там было две церкви — каменная и деревянная, разрушена деревянная, а каменная еще стоить 3.

Приехав из Моденского монастыря, я рассказал о. Александру о своей поездке. Он все воспринял очень благожелательно и почему-то счел нужным, чтобы я все передал епископу Димитрию (Любимову), епископу Гдовскому, Ленинградскому викарию. О. Александр очень чтил Владыку Димитрия.

Как раз было опубликовано обращение митрополита Сергия по поводу отношения к власти. В нем говорилось, что Церковь не испытывает враждебных чувств к советской власти, что православные люди должны быть гражданами Советского Союза; и даже была такая фраза: «Ваши радости — наши радости, ваши печали — наши печали». Эта-то фраза и послужила причиной раздора. Ее многие сочли безобразной и стали осуждать митрополита Сергия. Встал вопрос, как доставить митрополиту Иосифу это обращение, и какие с его стороны будут шаги, какое отношение он выскажет. Нужно было, чтобы поехало доверенное лицо. Меня просили снова поехать с обращениями и письмами.

Митрополит Иосиф (Петровых).

Митрополит Иосиф (Петровых).

Путешествие состоялось в августе, после Преображения. Меня снабдили финансами, чтобы я нанял извозчика от станции Кадуй или Уйта до самого Моденова. Я взял с собой текст обращения, письма к митрополиту Иосифу, посылки, которые мне дали епископ Димитрий и его секретарь — монахиня Анастасия, весьма агрессивная и всевластная дама (епископ Димитрий был человек очень скромный и ни во что не вмешивался), и, пожалуй, главная фигура иосифлянского раскола.

Владыка Иосиф дал мне рекомендательное письмо к о. Иоанну Кедрову, настоятелю церкви в Сокольниках, очень уважаемому и достойному священнику, хорошему проповеднику и большому молитвеннику. Я пошел сначала в церковь в Сокольниках, но о. Иоанна в ней не было. Тогда я отправился в патриархию, к митрополиту Сергию, который жил и принимал на Русаковском шоссе. Я не помню, как я к нему попал. Народу было мало. Я просил доложить, и митрополит сразу меня принял. Я передал ему письмо. «Он прислал письмо, просит послать его в Одессу. Мы постараемся что-нибудь для него сделать». Удивительная наружность была у митрополита Сергия — с большой окладистой бородой с сильной проседью, в очках, осанистый, полный достоинства иерарх.

С.-Петербург. Исаакиевский собор.

С.-Петербург. Исаакиевский собор.

Я вышел от митрополита Сергия и снова отправился в Сокольники. Там богослужение шло всю ночь—началось часов в 10 и длилось до 3 часов утра. Меня поразило, как много в Москве благочестивых православных людей. Был день именин Патриарха Тихона. Я добрался до о. Иоанна Кедрова только после утрени. «Владыка просит, чтобы Вы у нас переночевали. Но Вы уже переночевали...» Я был у него недолго, погулял немного по Москве и вернулся опять в Ленинград. То был мой первый приезд в Москву. В это время перестраивался Охотный ряд: все ломали, в том числе и церковь Параскевы Великомученицы.

Осенью, в октябре — ноябре, 1927 года начались серьезные волнения в ленинградской церкви. Люди, типа монахини Анастасии, стали возмущаться митрополитом Сергием, призывать к расколу, стремясь отделиться и стать независимыми, не связанными с «антихристовой властью». И эти же люди (о. Александр, еп. Димитрий) решили меня снова направить в Москву (это было 8 ноября, на второй день Октябрьских праздников), чтобы я встретился с разными уважаемыми иерархами и выведал их настроения: есть ли у них желание отколоться от митрополита Сергия. Это были лица, на которых они надеялись, люди, сходно настроенные. Во-первых, епископ Варфоломей (Ремов). В свое время этот очень интересный человек был доцентом Московской Духовной Академии, специалистом по Ветхому Завету, членом Библейской комиссии. В мой приезд он служил в Высоко-Петровском монастыре, где действовало братство, и было очень хорошее богослужение. Владыка Варфоломей был знаток устава и великий литургист. Я подал еп. Варфоломею письмо еп. Димитрия. Он сказал: «Я не согласен делиться. Нам делиться не надо. Выражений протеста не следует допускать». Был я и у протоиерея (не помню его имени), настоятеля Новодевичьего монастыря, где служили в Смоленском храме. У этого протоиерея тоже было абсолютно отрицательное отношение к разделению. Наотрез отказались еще два-три священника. Я вернулся, доложил о результатах и с тех пор отошел от группы будущих иосифлян.

Когда пришел указ митрополита Сергия о переводе митрополита Иосифа в Одессу, по его же просьбе, эта группа отказалась его принять и стали митрополита поминать как своего иерарха. Они сделали из него знамя. Он уехал в Ростов, а его именем горел церковный пожар. К иосифлянам примкнула «Церковь на крови» (Воскресения Христова),— где служили о. Василий Верюжский и о. Феодор Андреев (бывший преподаватель Московской Духовной Академии) ; потом на его место перешел о. Александр Советов, примкнули еще несколько храмов в городе и два-три в пригородах и, конечно, Спасский приход в Лесном, где служил о. Александр. Деревянный храм был иосифлянский, а каменный — сергиевский.

В церкви «Воскресения на крови» тогда было очень много народу. Сюда хлынула масса раскулаченных. Их, естественно, тянуло туда, где они находили утешение. Приходили все обиженные и недовольные. Митрополит Иосиф невольно стал для них знаменем.

Церковь «Воскресения на крови» была закрыта в 1930 г., а ее настоятель о. Василий Верюжский был отправлен в ссылку. О. Александр Советов остался невредим. Он страдал тяжелой формой астмы, и когда он попадал в какое-нибудь страшное место, у него случался припадок, что всех пугало, и его освобождали. Он остался в деревянной Спасской церкви. В 1935—36 гг. он присоединился к епархии, в которой уже был митрополит Алексий. Он потом стал настоятелем Сампсониевского собора и дожил до войны; скончался во время блокады.

В книге Левитина (Краснова) совершенно неверно освещена история иосифлянства. Вопрос был не в том, проходить или не проходить регистрацию — регистрацию проходили все, а о внутреннем отношении.

Все обострилось в 1928 году, когда было издано распоряжение митрополита Сергия поминать власть по формуле: «о богохранимой стране нашей, о власти и воинстве ея, да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте». Из-за слов «да тихое и безмолвное житие поживем» разразилась особенная буря. «Тихо и безмолвно хотите пожить!» — кричали, хотя это выражение восходит к апостолу и содержит глубокий смысл — безмолвие как внутреннее сосредоточение. И все это подогревалось из-за границы: Антоний Храповицкий заявил, что митрополит Сергий — отступник.

Сам митрополит Иосиф в 30-х годах был выслан в Сибирь и там скончался. Когда я с ним встречался, ему было 54 года. Его книга о Иосифе Флавии до сих пор должна быть настольной книгой для тех, кто изучает этот период. У него есть также лирический дневник «В объятиях Отчих», который он стал вести, когда принял монашество.

 

МИТРОПОЛИТ СЕРАФИМ (ЧИЧАГОВ) был назначен митрополитом Ленинградским после митрополита Иосифа. Он когда-то служил в гвардейской артиллерии, потом в жандармском корпусе, затем постригся и был настоятелем Спасо-Евфимиевского монастыря, куда посылали на покаяние. Его туда назначили, видимо, имея в виду его жандармский опыт, но это был очень духовно настроенный человек. Он способствовал канонизации прп. Серафима, участвовал в составлении ему службы; был связан с Серафимо-Дивеевским монастырем 4. На восьмом десятке жизни был назначен на Ленинградскую кафедру, где оставался с 1928 по 1934 г. В самый последний год его выслали из Ленинграда. Это, очевидно, случилось в 1933 году, во время паспортизации. Ему пришлось переехать из Ленинграда в Тихвин и жить в нем, оставаясь митрополитом Ленинградским. Там он и скончался в 1934 году 5.

МИТРОПОЛИТ НИКОЛАЙ (ЯРУШЕВИЧ) управлял Ленинградской епархией после ареста архиепископа Гавриила (апрель 1927 года) до начала 1928 года. Ему-то и заявили иосифляне о своем отколе.

Это был выдающийся человек, серьезный ученый, он был сыном довольно известного протоиерея — о. Дорофея Ярушевича, родом из Вильны. В Четвертой Государственной Думе было много священников, в том числе и Дорофей Ярушевич. Как член Государственной Думы он переехал из Вильны в Петербург и был настоятелем церкви Синодального подворья на 8-й линии, где жили приезжающие на заседания Синода архиереи.

Еще до принятия монашества он защитил в Петербургской Духовной Академии солидную работу «Церковный суд в России до XV века», с исследованием всех памятников митрополичьего правосудия. Постригся в монахи и был сделан наместником Александро-Невской лавры в 1918 году. В 1922 году, в день Благовещения, он был поставлен епископом Петергофским, викарием Петроградской епархии. Митрополит Вениамин, очевидно, предвидел будущие гонения и выдвигал новых епископов, чтобы не прекратилось епископство. Тогда и были поставлены Иннокентий (Тихонов) Ладожский и Николай Петергофский.

Епископом Петергофским он был с сентября года по февраль 1923 года, возглавлял автокефальное (противообновленческое) движение. В1923 году епископ Николай был отправлен в ссылку в Коми, в Усть-Кулому, где пробыл до 1926 года, а когда вернулся, то возглавил Ленинградскую епархию, был викарием. Перед войной был назначен митрополитом Киевским и Галицким. Участвовал в свидании Сталина с православными иерархами в сентябре 1943 года; после чего церковь была окончательно легализирована. Митрополит Николай был назначен митрополитом Крутицким и Коломенским, оставаясь им до сентября 1960 года. Скончался при каких-то неясных обстоятельствах 13 декабря 1961 года.

Митрополит Николай был необычайно красноречивый оратор, говорил он замечательно, прочувственно и молитвенно.

Митрополит Серафим (Чичагов).

Митрополит Серафим (Чичагов).

Наша семья в моем детстве никакой особой церковностью не отличалась. Отец был православный и по обычаю — церковным старостой местного прихода, бывшем в его имении. Ни тогда, ни в последующие годы никаких примеров религиозности и церковности он дать мне не мог. Между прочим, в журнале «Нева» 1981, № 3, есть заметка об О. Д. Форш, где кое-что сказано и о моем отце, так как она подолгу жила в его семье. В годы моего детства мы жили в принадлежавшем мужу Ольги Дмитриевны сельце Логи, Красненского уезда, Каблуковской волости, Смоленской губернии. Там прошло мое детство.

Приходский храм был в трех верстах, в селе Герчикове. В детстве мы часто ездили в церковь по праздникам, по воскресеньям. В округе было много церквей — в летний праздничный день, по крайней мере, с трех сторон, километров за 4—5, был слышен колокольный звон.

Моя мать, Ольга Эдуардовна,— урожденная Форш. О. Д. Форш, писательница, была замужем за братом моей матери Борисом Эдуардовичем Фор-шем. Моя мать происходила из лютеранской семьи и не была православной до 1918 года; вместе с тем она довольно безразлично относилась к лютеранской религии. Она была равнодушна к вере своих отцов.

Училась в Академии художеств, в скульптурном классе проф. Баха, но по каким-то причинам была исключена с 3-го курса, уехала доучиваться в Париж. Целый год (1903—1904) она провела в Париже, учась скульптуре, хотя потом скульптурой не занималась. У меня воспоминания, что к юбилею войны 1812 года она сделала очень интересные шахматы — русские и французские участники войны. Все это должно было отливаться, но при отливе фигуры испортились. У нас были только отдельные слепки, которыми мы пользовались как игрушками. Хотя мама особенно религиозной не была, но много читала на эту тему. Она очень увлекалась Достоевским.

Мое первое говение происходило в 1914 году, причем для этой цели поехали в Смоленск с моей тетей, двоюродной сестрой отца, Ниной Викторовной Комаровой. Мы целую неделю жили в Смоленске, каждый день ходили в храм. Особенно хорошо зaпомнил Авраамиев монастырь. Мы ходили, главным образом, в надвратную церковь в Малаховских воротах в городской стене. Это была полковая церковь пехотного полка, который квартировался в Смоленске. Помню шеренги говеющих солдат.

В 1915 году мы переехали в Петроград, где стали ходить в домовую церковь 4-й Петроградской Ларинской гимназии. Нами руководила Нина Викторовна. Мы с сестрами ходили туда и говели в 1915, 1916 и 1917 гг. Там служил о. Константин Агеев, очень известный в Петрограде протоиерей, активный участник религиозно-философских обществ. В последние годы (1917—1918) там служил о. Николай Чепурин (в ЖМП, 1981, № 10 есть его портрет), который после долгих мытарств вернулся в Москву. Тогда он был молод, очень красив, у него был необыкновенно мелодичный голос, и он был выдающийся проповедник и по чувству и по содержанию проповедей. Очевидно, с его влиянием связан переход в Православие моей мамы. Это случилось в Фомину неделю 1918 года, в мае, по новому стилю. Я в этом году Страстную неделю проболел и причащался в Фомину, когда мама впервые принимала причастие по-православному.

Очень большое значение для всей нашей семьи имело лето 1918 года и пребывание в Вохановском монастыре.

Летом 1918 года встал вопрос, куда поехать на каникулы? До этого мы ездили в нашу деревню Логи, но в 1918 году ее не стало. Благодаря сестре моей матери — Мальвине Эдуардовне Форш — мы попали в Воханово. Она как-то встретила одного из наших давнишних общих знакомых — о. Иоанна Спицына, который был когда-то учителем в Киево-Печерской лаврской школе. Еще не будучи священником, он был приглашен в качестве домашнего учителя в семью другой сестры моей матери и воспитывал ее сыновей. Потом он принял целибатное священство, был назначен судовым священником на крейсер «Диана» и некоторое время провел в заграничном плавании, а позже преподавал Закон Божий в младших классах Морского училища.

Встретившись с Мальвиной Эдуардовной, он предложил ей поехать на лето в Воханово, где служил священником. «Там есть гостиница, где сдаются комнаты, даже дают обед, и от города недалеко. Вообще, удобно и хорошо». Мы согласились и поехали с мамой втроем, Мальвина Эдуардовна и Нина Викторовна. Живя в монастыре, мы часто бывали в храме, и даже принимали участие, помогали. Хотя я тогда не читал, но относился к службе очень внимательно. Мама сблизилась с монахиней этого монастыря — матерью Меланией, которая по послушанию была гостиничной.

Здесь мы жили и зимой — с конца декабря 1918 г. до Сретения 1919 г. Каждое лето с 1922 по 1928 г. мы там бывали, пока существовал монастырь.

Воханово было имением Платоновых. В парке находилось очень красивое фамильное кладбище. Один из их предков был предводителем дворянства Царскосельского уезда. Его младшая дочь — Наталья Александровна — была последней владелицей Воханова и жила в нем тогда. По завещанию Платоновых, на их земле был создан монастырь во имя Марии Магдалины, не очень большой по насельницам. В деревне Дымище, на станции Елизаветино, была приходская церковь, где, кстати, происходило венчание Дорофея Дорофеевича Ярушевича, брата митрополита, на котором я был шафером.

Следующий этап — это Андреевский собор и Андреевский детский союз. В 1919 году, после возвращения из Воханово, мы стали часто бывать в Андреевском соборе. Как-то летом 1919 года, в летний праздник, то ли в Иванов день, то ли в Петров, к нам подошла строгая, скромно одетая девушка и сказала: «Пройдите и встаньте впереди, где у нас стоят дети». Это была Анна Петровна Вещкурцева, дочь директора Балтийского завода, очень церковного человека. Оказалось, что в Андреевском соборе в это время уже действовал Андреевский детский союз.

Мама познакомилась с Анной Петровной и с другими девушками, работавшими в нем, и начала принимать активное участие в этой организации. Тогда Закон Божий при церквах преподавали священники и много добровольцев. Уже начало существовать Андреевское братство, и мама стала его членом. Женщины в братстве носили белые платы, как сестры милосердия. Александро-Невское братство тоже ходило в таких платах. А мужчины носили повязки на руке, белые с голубым.

В Андреевском братстве, также как в Александро-Невском, имелись специальные детские богослужения; дети прислуживали в алтаре, читали, пели. Я впервые начал читать в церкви в 1920 г., в праздник Сретения. Читал Шестопсалмие и первый час, на другой день, на литургии,— часы. Готовил нас к этому чтению тогдашний настоятель Андреевского собора протоиерей Иоанн Добронравов (который читал Евангелие по-древнееврейски, на пасхальной заутрене). Перед тем как выступить, мы в течение недель двух учились церковному чтению. Помню один эпизод. Псалом из часов: «...очи мои выну ко Господу...», «Ты понимаешь?» «Понимаю всегда». «А вот старообрядцы не понимали. У них даже были такие иконы — человек держит на ладонях свои очи». Когда в 1921 г. было детское пасхальное богослужение, я читал Апостол. В следующем году, когда мы поехали в Воханово, я начал регулярно читать Апостол на каждом богослужении. Кроме того, в Андреевском детском союзе бывали всякие вечера и утренники художественного содержания, на которых я выступал с декламацией стихов. В каком-то году (1921 или 1922) готовилась инсценировка драмы К. Р. «Царь Иудейский», где я играл Иосифа Аримафейского. Эпопея Андреевского детского союза закончилась в 1922 году в связи с началом обновленческого раскола. Здесь надо сказать несколько слов о Николае Федоровиче Платонове.

Он учился в СПб Духовной Академии, на одном курсе с будущим Владыкой Николаем (Борисом Дорофеевичем) Ярушевичем, и были они приятели-друзья. Пути их разошлись сразу же после Духовной Академии: Ярушевич принял монашество, Платонов женился. Женился он на сестре профессора Духовной Академии Сергея Михайловича Зарина — Софье Михайловне. Это была первая (и единственная законная) жена Платонова.

Он получил место младшего священника в Андреевском приходе; и прославился как проповедник. У него всегда был наигранный пафос — я это чувствовал, еще будучи мальчиком,— много заботы о своей наружности и о внешнем впечатлении от всех речей.

Вся семья Платоновых была очень церковная. О матери Анастасии я уже говорил. Младший брат — Сергей Федорович учился в гимназии вместе с В. И. Копланом. Когда последнего крестили и венчали, Сергей Федорович принимал активное участие в этих делах; видимо, он был крестным отцом. Потом он женился и был поставлен дьяконом в Андреевском соборе, на псаломницкой вакансии.

Во все годы существования Андреевского братства и Андреевского детского союза о. Николай Платонов играл самую видную роль во всей его деятельности. Устраивались «экспедиции» полупаломничества-полуэкскурсии Детского союза — ездили по городу и за город, в Павловск, в Царское Село. Одну из таких поездок я помню — на Пасху 1921 года (тогда 1 мая совпало с днем Пасхи). Мы совершили паломническую экспедицию в Лесной Радочницкий (эвакуированный во время войны из Холмского края) монастырь во главе с матерью Афанасией. Он находился где-то около того места, где сейчас больница Академии наук, на Осиповской.

Мы всем Андреевским союзом решили туда поехать, причем работники трамвайного парка для этой цели специально выделили двухвагонный трамвай, куда солидно и демонстративно погрузились все члены союза во главе с Николаем Федоровичем, который был высокого роста с маститой бородой. Ехали от центра через весь город. Пока мы паломничали — стояли обедню, ходили по окрестностям трамвай ожидал нас на углу Второго Муринского.

1921 год был переходным годом, он начался необычайным голодом. Потом пошли волынка, забастовки, массовые уличные движения. На Васильевском острове целые две недели не было советской власти — все бунтовали и ходили по улицам. И никто не усмирял. Курсанты, которые были брошены на усмирение, ходили и посмеивались. Потом было Кронштадтское восстание, постановление X съезда и НЭП. И как по мановению жезла, все изменилось. Во время Великого поста я лежал больным, и когда вышел к концу поста, рынок был завален продовольствием. В такой обстановке проходила вся экскурсия. Очевидно, работники трамвайного парка чувствовали, что они победили, и могли себе дозволить такое действие. Тогда проходили необычайные крестные ходы. Один из них состоялся в Фомино воскресение, когда со всех приходов крестные ходы двинулись в Александро-Невскую лавру, шли с хоругвями, в облачениях, по всему городу. Первый раз это было в 1918, последний — в 1921 году.

В 1922 году на Пасхальной неделе скончался о. Иоанн Добронравов, настоятель Андреевского собора. Поскольку все церковные должности замещались по выбору, то встал вопрос о новом настоятеле собора.

На эту должность выбрали Н. Ф. Платонова, хотя он и не был старшим по хиротонии и по званию. Это случилось накануне обновленческого раскола.

Начало обновленческого раскола связано с делом об изъятии церковных ценностей. В 1922 году государство приступило к изъятию церковных ценностей в Москве, Петрограде и других городах под предлогом помощи голодающим Поволжья. Затем произошел процесс против Патриарха Тихона и митрополита Вениамина. Процесс против митрополита был открытым, и суд заседал в большом зале Филармонии. На суд продавали билеты и на него ходили как на зрелище в течение двух месяцев. В результате к высшей мере были осуждены митрополит Вениамин и еще девять человек из среды духовенства и церковно-общественных деятелей, в том числе профессор юридического факультета Новицкий, председатель Общества православных приходов. В конце концов из этих десяти расстреляны были четыре — митрополит Вениамин, проф. Новицкий, проф. Ковшпаров и архим. Сергий Шеин, настоятель Троице-Сергиевского подворья, бывший депутат Государственной Думы. Остальные были освобождены, в том числе Николай Чуков. В этот момент и началось обновленчество.

Как вел себя Платонов во время обновленчества? Вначале он держался абсолютно спокойно и осуждал обновленчество. Более того, когда в Петроград прибыл назначенный на место митрополита Вениамина обновленческий архиепископ Николай (Лебедев), то встал вопрос: признавать его или не признавать. Платонов в это время был не только настоятелем Андреевского собора, но и благочинным Василеостровского округа. Накануне прибытия архиепископа Николая он созвал совещание духовенства своего благочиния, и доказал, что тот неканоничен и признавать его не надо. И вдруг дает распоряжение: в такой-то день начинать поминать Николая вместо митрополита Вениамина. После этого из Андреевского собора ушли многие люди, в том числе его сестра, уважаемая мать Анастасия, и брат о. Симеон и очень многие из членов Андреевского братства. Все распалось.

С.-Петербург. Спас-на-Водах.

С.-Петербург. Спас-на-Водах.

Дальнейший путь Платонова отличается от других деятелей обновленчества. Он долгое время воздерживался от принятия епископского сана, видимо, из-за каких-то колебаний. Когда выпустили Патриарха Тихона, о. Николай думал присоединиться к патриаршей Церкви. Его арестовали, подержали и выпустили, после чего он начисто отказался от своих намерений 6. В 1927 году он все-таки решил принять обновленческую хиротонию. Говорят, что во время архиерейского наречения он держал речь, что принимает высокое назначение из-за покорности Церкви и сообщил, что имеет подругу жизни, с которой не желает расставаться. Он был хиротонисан и сделан викарием Ленинградской обновленческой митрополии. После 1925 года никаких внешних отличий обновленцы не имели и не позволяли никаких изменений в богослужении; некоторые хотели, но им не разрешали, потому что иначе народ не принял бы их. Некоторые из наиболее крупных обновленцев меняли службу, например, Антонин, который вынес престол на середину храма, служил на русском языке; но в Ленинграде таких не было. Отличалось только иерархическое подчинение. У них были женатые и много раз разведенные архиереи. Введенский был женат трижды; он венчался в архиерейском облачении.

В 30-х годах Платонов был сделан обновленческим митрополитом, возглавляя обновленческую епархию до 1938 года. В 1938 г. в обстановке самого жесточайшего террора стало известно, что он отрекся от сана, снял с себя архиерейство и священство и сделался научным сотрудником Музея религии и атеизма. Писал безбожные статьи во всех тогдашних атеистических журналах. Наступила Великая Отечественная война. Н. Ф. Платонов не эвакуировался, а остался в Ленинграде.

Расскажу о его последних днях со слов монахини Иулиании (Церетели), вдовы Б. А. Тураева (Елена Филимоновна Церетели-Тураева занималась русской историей, ее магистерская диссертация посвящена княгине Елене Иоанновне, дочери Ивана III, жене великого князя литовского Александра), которая пережила войну в городе. Я имел с ней встречу в 1946 году, и она мне рассказала о последних часах Платонова. То было блокадной зимой, в январе 1942 года, в Князь-Владимирском соборе, где на хорах жил митрополит Алексий (Симанский), будущий патриарх 7. Он всю блокаду провел в Ленинграде. Литургию служил о. Николай Ладыгин, известный протоиерей, который позже выступал свидетелем на Нюрнбергском процессе. О. Николай держал чашу с причастием, когда к нему, среди причащающихся подошел высокий, едва держащийся на ногах, исхудавший, совершенно седой старик, поддерживаемый двумя женщинами. Он подошел к чаше, назвал свое имя — Николай. Священник сообразил — «Это же Платонов». Немедленно дал знать владыке Алексию, который распорядился: «Приведите его ко мне». Но Платонов уже ушел. И вернувшись домой, тотчас же скончался. Мать Иулиания сказала: «Это по молитвам праведницы матери Анастасии». Несмотря на свое отступничество, Бог дал обновленцу возможность причаститься перед смертью. Мать Анастасия в лагере за него молилась.

Другую деталь я узнал из уст не очень достойных— от Анатолия Левитина (Краснова), который говорил, что якобы Платонов ходил в Никольский собор, целовал ступени лестницы и повторял: «Я веровал, верую и буду веровать».

Хочу вспомнить также об Университетской домовой церкви, организованной на Биржевой линии, в бывшем доме Срезневских. После смерти И. И. Срезневского в нем жили Ольга Измайловна и Всеволод Измайлович. Я был там однажды, когда мне было 3—4 года. Еще была жива Екатерина Федоровна Срезневская. До какого времени Срезневские жили в этой квартире, я не помню.

Когда в 1919 году закрылась Университетская церковь, которая была в главном здании, освободившаяся квартира была переоборудована под домовую церковь. Старостой ее был академик Б. А. Тураев, настоятелем — Николай Кириллович Чуков (будущий митрополит Григорий). В самой большой комнате квартиры была сделана перегородка, отделявшая часть комнаты, примыкавшую к окнам на линию; здесь был алтарь. Рядом было отделено место для клироса. Остальное пространство этой комнаты и две другие комнаты составляли помещение для молящихся.

Прихожанами церкви были работники Университета, главным образом, живущие в самом его здании, в большинстве своем химики — будущий академик Фаворский, проф. Тищенко и всякого рода служители (так их называли), занимавшие каморки в главном корпусе. Я помню служителя кабинета древностей Михаила Ивановича, очень благочестивого человека, который всегда был в церкви. Большой контингент составляли работники Библиотеки Академии наук, особенно те, которые жили в прилегающем здании во дворе — технические сотрудники библиотеки, в том числе Василий Иванович Бойко, церковный староста.

1923 год в истории Русской Церкви интересен как замечательный год. В первую его половину случилось разбойное нашествие обновленцев. Поскольку народ не принял обновленчество, его сторонники решили действовать нахрапом и захватили почти все петроградские храмы, в том числе Казанский и Исаакиевский соборы. Если их не признавали, они просто занимали храм. Вершиной торжества обновленцев был обновленческий собор 1923 года, на котором был предан осуждению Патриах Тихон. Его лишили сана за всякие политические проступки, в том числе за то, что посылал просфору Николаю II в Тобольск.

В Петрограде был поставлен обновленческий митрополит Артемий, бывший епископ Лужский, второй викарий Петроградской епархии. В июле 1923 года не обновленческими оставались не более десяти храмов: «Спас на водах», «Воскресение на крови», Университетская церковь, церковь на Волковом кладбище, где тогда находилось Александро-Невское братство, и другие, а все остальные волей или неволей признали обновленчество. Вдруг, как гром среди ясного неба, известие в июле 1923 года: освободили Патриарха Тихона.

В чем была причина его освобождения? Причин было несколько. Одна внешняя — нота Керзона, который для нормализации отношений потребовал освобождения осужденных по церковным делам, в том числе Патриарха Тихона и католического архиепископа. Кроме всего прочего, была, видимо, и провокация — раз обновленцы укрепились, им в пику надо выпустить Патриарха Тихона. Что же получилось? Москва сразу перешла на сторону Патриарха. В ней обновленцев было очень мало, и им удалось захватить только храм Христа Спасителя, тогда как все остальные церкви были на стороне Патриарха. В Петрограде же в это время не было православных епископов, ибо они все были в ссылке. Тогда был возведен в сан епископ Мануил (Лемешевский), будущий митрополит Куйбышевский, организатор и глава Братства. Его сделали епископом Лужским, чтобы привлечь на свою сторону петроградские приходы. Владыка Мануил и его брат были большими друзьями А. А. Блока. В переписке Блока и в его дневнике постоянно встречается фамилия Лемешевских. Брат Владыки Мануила служил вместе с Блоком в земгородской бригаде, где тот был табельщиком. Епископ Мануил прибыл в Петроград в июле 1923 г. И началось массовое возвращение петроградских церквей к Патриарху. Это обставлялось торжественно: церкви, формально числившиеся обновленческими, которые желали присоединиться к Патриарху, приглашали епископа Мануила, единственного от Патриарха, тот совершал чин освящения, и все духовенство приносило покаяние. Заядлые обновленцы, которые переженились и поразводились, обратно не принимались.

Владыка Мануил служил молебен в Университетской церкви в сентябре или октябре 1923 г. Я в первый раз был в этой церкви. Помню, как он шел по университетскому нижнему коридору, от набережной. Но потом я стал прочно посещать эту церковь. В ноябре того же года, в день памяти о. Иоанна Кронштадтского, я начал читать в ней на клиросе.

Пели и читали там интересные люди. Регентом был В. И. Коплан, женатый на Софье Алексеевне Шахматовой. В книге И. Ю. Крачковского «Над арабскими рукописями» упомянуты еще два человека, о которых я хочу сказать. Это — библиотекарь университетской библиотеки Илья Петрович Мурзин, человек не от мира сего — он не следил за собой, ходил обтрепанный, с пенснэ на веревочке; но был очень благочестивым и высокодуховным человеком. Другой — Андрей, технический сотрудник Азиатского музея (тогда Азиатский музей находился на пятом этаже БАНа). Еще кого назвать? Марию Николаевну Билибину, дочь известного математика Николая Ивановича Билибина, директора 1-го реального училища. Художник Билибин — это ее двоюродный брат. Родной брат преподавал иностранные языки в каком-то вузе.

Настоятелем церкви служил о. Владимир Лозина-Лозинский, сын профессора-биолога. Жили они у Калинкина моста. Его брат тоже был профессором-биологом, специалистом по космической биологии. О. Владимир во время 1-й мировой войны служил «земгусаром», как и Блок. Что такое земгусары? Так назывались служащие в учреждениях ЗЕМГОР — Всероссийский союз земств и городов, который во время войны занимался постройкой военных зданий и учреждений. Они освобождались от военной службы. По своей специальности Владимир Константинович был юристом и служил где-то в Сенате; после войны приехал в Петроград, поступил в Богословский институт, занимаясь вместе с Фроловским.

В 1918—1919 гг. в духовенство пришло много светских молодых людей разных чинов и званий. Можно назвать, например, Финне, бывшего вице-губернатора, он был дьяконом в церкви «Спас на водах». Митрополит Вениамин старался привлечь как можно больше светских людей, ибо предвидел будущие трудности. Таков же был о. Иосиф Ромашкин, старший кузнец пожарной команды. Был диакон из извозчиков. Словом, иерархические степени принимали люди разных званий — от вице-губернаторов до извозчиков.

О. Владимир служил в Университетской церкви до февраля 1924 г., когда его арестовали вместе с епископом Мануилом и его друзьями Андреем Дмитриевичем Лемешевским, о. Варлаамом, Николаем Киселевым и многими другими. Но то ли о. Владимир хорошо симулировал, то ли действительно был психически нездоров, но его не выслали, а месяца через 3—4 освободили. Он нигде не служил после этого, вплоть до лицейской панихиды, когда получил второй арест и высылку на Соловки. Там он выжил, вернулся и последние годы служил в Новгороде.

Подробности о его дальнейшей жизни я не знаю. Скончался он еще до войны.

Центральный корпус Петербургского университета, где расположена Университетская церковь.

Центральный корпус Петербургского университета, где расположена Университетская церковь.

В Университетской церкви служил также о. Александр Советов, сначала вторым священником, затем единственным священником и настоятелем. При нем я проходил свое послушание с ноября 1923 г. до Страстной недели. Пасха в 1924 году была поздняя — по старому стилю 28 апреля — и до Страстной среды я почти каждый день бывал в церкви, читал и очень сошелся с о. Александром Советовым, часто его посещал. Рождество, Крещение, Сретение, все великопостные службы — все мы правили. Особенно запомнился день основания Университета, по старой памяти, рассматриваемый как храмовый праздник, хотя перенесенная церковь была освящена во имя Всех святых земли Российской. И это не случайно — ведь службу этим святым составил церковный староста, академик В. А. Тураев. В университетский день, 21 февраля, служили, как в храмовый праздник. Запомнился и последний праздник Входа Господня в Иерусалим. Ярко светило солнце в окно. В среду Страстной недели церковь опечатали, и на этом ее существование прекратилось. Куда все девалось — книги, облачения, иконы — никто не знает.

В Университетской церкви постоянно бывал Сережа «Рембрандтовский», т. е. Сергей Алексеевич Александров, с которым мы очень часто возвращались домой пешком: он жил в конце Большого пр., около Гавани, а мы — на 10-й линии. Он все говорил, что надо завести кружок христианской молодежи. После того, как Университетскую церковь закрыли, я на лето уехал в Воханово. В августе 1924 года, когда я вернулся в город, то встретил Сергея Алексеевича, и он сказал: «А мы организовали кружок во имя св. Стефана. Почему во имя св. Стефана? 1/15 августа — это день первомученика Стефана. Приходи. Мы соберемся». Хотя это был кружок молодежи, одним из главных деятелей в нем был человек далеко немолодой — Петр Сергеевич Павлинов, миссионер-апологет. Он для пропитания занимался частными уроками, но главной своей задачей считал сочинение брошюр в защиту религии. Жил он на Канареечной улице в Гавани. Первое собрание кружка было на Канареечной улице, близ церкви Милующей Божией Матери.

Были еще Владимир Петрович Петропавловский, сын священника Смоленского кладбища, Григорий Григорьевич Прозоров, который до сих пор жив и иногда у нас бывает, Андрей Якушев, братья Галкины, Александр и Леонид, и многие другие. Собрания бывали по очереди у разных людей. Квартиры уже становились комунальными, но они были малонаселенными, и мы никому не мешали. Как проходили собрания? Коллективно молились. Затем делали доклады. Обсуждали статьи П. С. Павлинова. Все это продолжалось до 1927 года и остановилось в связи со смертью П. С. Павлинова, который похоронен на Смоленском кладбище. На его надгробном кресте были написаны стихи с акростихом, сочиненные мною:

Призван к Владыке десницей нежданной, Ангела смерти недремлющий раб, Веры свидетель, борец неустанный, Лжи обличитель, не знавший ослаб. Истине веря, он чаял явленья Первого неба и чистой земли. Отче, в Твои неземные селенья Верную душу всели.

Теперь эту могилу, между часовней Ксении Блаженной и часовней Финляндского полка, не найти — нет ни могилы, ни креста.

5 февраля — дата знаменательная в моей жизни. Это день свадьбы бабушки и дедушки Форшей в начале 1860-х годов. Мой дед, Эдуард Иванович Форш, был офицер гвардейского Саперного батальона. Он кончил инженерное училище, потом Академию Генерального штаба. Был начальником Корпуса военных топографов и жил поэтому в здании Генерального штаба, где родилась моя мама.

С 5 февраля связаны ее первые отчетливые воспоминания. Она помнила взрыв, произведенный Халтуриным,— вспышка, толпа народа. То был день свадьбы родителей, и в этот день должен был состояться званный обед и вечер. Одним из пострадавших от халтуринского взрыва оказался племянник моего деда — Роберт Брандт, вольноопределяющийся в Финляндском полку. Он остался жив, но был помещен в госпиталь. Торжество было отменено.

5 февраля — это также день свадьбы брата моей матери Эдуарда Эдуардовича Форш и Веры Измайловны Срезневской. Она очень хлопотала, чтобы им разрешили венчаться в Прощеное воскресенье. Разрешили по специальному ходатайству митрополита. Венчались в Университетской церкви (где теперь актовый зал). На венчании встретились и познакомились моя мать с моим отцом. Оба были приглашены на свадьбу как родственники.

День моей свадьбы с Зинаидой Кузьминичной тоже совпал с 5 февраля. В этом году исполнилось 50 лет с того дня.

В 1923 году был выпущен Патриарх Тихон, и сразу произошел массовый развал обновленчества и возвращение православных приходов к Патриарху. В Петрограде самую активную роль в этом играл епископ Мануил (Лемешевский), назначенный епископом Лужским. Обновленческий митрополит Артемий (Ильинский) был титулован Петроградским и Лужским, и почти все примкнули к обновленчеству во главе с ним. Но когда освободили Патриарха Тихона и в Петроград назначили Мануила, церкви одна за другой стали переходить к Патриарху. Иногда по нескольку церквей в день. Епископ Мануил был человек пламенный, убедительно и твердо говорил о верности Патриарху и Православию.

23 ноября (ст. с.) 1923 года, в день Александра Невского, епископ совершил всенощную в Троицком соборе Александро-Невской лавры вместе с епископом Григорием (Лебедевым), наместником лавры и каким-то другим епископом. Все подходили к иконе св. Александра Невского. После всех прихожан в черном монашеском клобуке подходит к иконе митрополит Артемий, кланяется иконе, низко — епископу Мануилу и подает заявление о разрыве с обновленчеством. Через несколько дней, в Варварин день— 17 декабря, во время служения на Леушенском подворье на Бассейной ул., в храме во имя св. Варвары, было совершено торжественное богослужение, и Артемий присоединился к патриаршей Церкви; он снял с себя белый клобук, митрополичий сан и был назначен позже епископом Петрозаводским.

С.-Петербург. Подворье Свято-Троицкого Творожковского монастыря.

С.-Петербург. Подворье Свято-Троицкого Творожковского монастыря.

Кстати, когда церкви отрекались от обновленчества, совершался молебен, и храм освящали. Наиболее упорные обновленцы называли «кропителями» тех, кто производил это. Так, о. Иоанн Добронравов был прозван «Иоанн Кропитель».

Второй эпизод падает на зиму 1922—23 гг. и связан с о. Михаилом Поспеловым, который был прогрессивным священником предреволюционного времени и учеником известного о. Григория Петрова. О. Григорий, когда шли реформы (1904—1905 гг.), много говорил об общественном значении Церкви, но кончил тем, что снял сан (это сделал Синод — ред.) и стал членом кадетской партии.

Какое-то время он был законоучителем в Лицее, куда после окончания Духовной академии был назначен и о. Михаил Поспелов. После 1917 года о. Михаил оказался связан с Благовещенской церковью на Васильевском острове. Зимой 1921 года на него обрушилось ужасное несчастье. В то время на дрова разбирали деревянные дома. Давали ордера, и люди сами их разбирали. Так вот, когда о. Михаил этим занимался, на него со второго этажа упала балка и перешибла позвоночник. И он, цветущий мужчина около сорока лет, лишился ног и рук, и несколько лет оставался совсем недвижим. В 1921 г. он уже немного двигался, но обычно его возили в коляске. Уйдя из Благовещенской церкви, он перешел в соседнюю церковь на Синодальном подворье, на 8-й линии, где не служил, а только проповедовал и исповедовал.

В 1922—23 годах я начал довольно часто бывать у него дома, ибо он был духовным отцом моей матери. Раз в неделю в доме собиралась молодежь, прежде всего, его дети — дочь Вера, ее жених Юра Иванов со своим братом Борисом, и их друзья: Володя Шувалов (филолог), Коля Боровко (экономист). Собирались и слушали доклады на историко-филологические темы; о. Михаил читал «Истина и легенда об о. Иоанне Кронштадтском». Были доклады о выдающихся богословах 19 века, например, о Вл. Соловьеве. О. Михаил высоко ставил архимандрита Федора Бухарева. Я также принимал участие в этом кружке.

Участие в Александре-Невском братстве.

Первый раз я увидел братское богослужение в 1924 году, в Страстной четверг, после того, как закрыли малую Университетскую церковь. Перед о. Александром Советовым встал вопрос, где проводить Страстную неделю. Будучи большим любителем старообрядчества, о. Александр позвал нас в Никольскую единоверческую церковь, где мы отстояли всю службу «Двенадцать Евангелий». Я, правда, ушел с середины службы и пошел на Творожковское подворье, потому что там служил Владыка Гавриил (Воеводин) и пело братство, и попал после 6-го Евангелия на «блаженны», которые исполнялись с канонархом (это бывает всего два дня в году). У меня сложилось впечатление, что здесь не так, как в других церквах. Оставшуюся Страстную неделю мы странствовали. Пасхальную заутреню были у «Спаса на водах», где настоятелем был о. Владимир Рыбаков.

Второй раз я попал на братскую службу на Творожках накануне Фомина воскресенья. Меня поразило очень многое, потому что у них было совсем не так, как ожидалось от пасхальной службы. Во всех церквах просто повторяли пасхальную службу, а здесь шла строго по уставу служба недели о Фоме. На другой день хоронили мать Екатерину (Князеву).

Князевы.

Был такой поэт — Всеволод Князев из гумилевцев-акмеистов, друг Кузмина. Этот гусарский офицер занимался сочинением стихов, но очень рано, еще до Первой мировой войны, застрелился. Его сестра была членом Александро-Невского братства и приняла монашеский постриг от о. Иннокентия (Тихонова), будущего епископа. Она была тяжело больна чахоткой в последней стадии. Лето 1923 года жила в Воханове, где мы с нею и познакомились. Сестра Екатерина была приятельницей М. Н. Билибиной, и поэтому я пошел на ее похороны. Ее отпевал в Александро-Невской лавре, в Федоровской церкви епископ Нектарий (Трезвинский), выпускник Киевской Духовной академии, украинец из Александро-Невской лавры, который окормял братство. Потом, в 1925 году, был поставлен епископом в Вятку, попал в заключение и не вернулся. М. Н. Билибина просила, чтобы мне разрешили прочитать Апостол на литургии и на отпевании.

Я впервые читал в братстве и с тех пор стал регулярно бывать на Творожковском подворье, где теперь оно трудилось.

Мое пребывание в братстве длилось восемь лет — с 1924 по 1932 годы. В декабре 1924 года я принял посвящение в стихарь, и меня посвятил в чтеца епископ Гавриил (Воеводин). Это случилось при Тураеве, который был моим научным «дедом» и был посвящен в стихарь в 18 лет, гимназистом в Вильне. Мне тоже хотелось быть посвященным в стихарь в 18 лет.

Я принимал все время активное участие в богослужении: пел, читал, канонаршил, и подъяконствовал до 1928 года. Одновременно я кончил Университет, потом учился в аспирантуре. Роковую роль играли почему-то високосные — 1924, 1928, 1932 годы. В 1924 г., когда после окончания Университета я стал посещать Александро-Невское братство, у меня возникла идея поступить на Высшие богословские курсы. Надо было сдать политический экзамен, который принимал известный антирелигиозник Серафим Покровский. Я ему сказал, что кончил Университет и работаю в учебно-экскурсионной базе Политпросвета. Работа эта была просто синекура — два раза в неделю водить экскурсии по Эрмитажу. Кроме того, в пустующей квартире (на углу Литейного и Белинского, где сейчас аптека), был организован маленький музей по истории религии, в котором работали ученики Струве. Покровский все записал и сказал, что не советует поступать: «Потом будете каяться». Меня, действительно, с политпросветбазы уволили, и я остался без работы. Хорошо, что я не сказал, что еще не закончил Университет. Я его быстро закончил, и мне все-таки дали удостоверение об окончании.

В 1924 году я поступил в аспирантуру. В руководстве, очевидно, дознались, какова моя общественная деятельность, и меня втихую отчислили «за неприменение марксистского метода». В течение лета 1928 года я еще получал аспирантскую стипендию и несколько раз ездил в Москву хлопотать по аспирантским делам. Из хлопот ничего не вышло, несмотря на солидную протекцию тетушки — Ольги Павловны Руновой, родной сестры моего отца, писательницы, народоволки, приятельницы Веры Фигнер, бывшей в хороших отношениях со Шмидтом, Фриче и др.

Никто не мог мне помочь. «Надо применять марксистский метод».

В Москве я усердно посещал храмы, сблизился с Высоко-Петровским братством и с епископом Варфоломеем (Ремовым). Когда Высоко-Петровский монастырь был закрыт, братство служило в церкви прп. Сергия на Дмитровке. Я был в братстве летом 1918 года, постоянно бывал и позже, в том числе в 1931 году, когда оно служило на Дмитровке. Мне не раз приходилось беседовать с епископом Варфоломеем. Это был высококультурный, образованный человек, ревностно относившийся к уставу и богослужению. Он способствовал тому, что я отошел от иосифлянства.

Тем же летом мы несколько раз ездили с какими-то молодыми людьми из окружения Владыки в Гефсиманскую пустынь, которая заменила закрытую Троице-Сергиеву лавру. Она была оформлена как трудовая коммуна и находилась под особым покровительством Наркомата сельского хозяйства, так как была образцовым хозяйством, постоянным участником сельскохозяйственных выставок.

В 1928 году встал вопрос о моей дальнейшей судьбе — пробиваться ли в науке или принять монашество и священство. О. Гурий, мой духовный отец, сказал: «Пока тебе рано. Сократи свою церковную деятельность и пробивайся в науке». Я какое-то время стал менее усерден к церкви и начал пробиваться в науке. Тогда вышли мои статьи. Большое значение для меня имела работа у Серафима Владимировича Юшкова, историка русского права, который готовил критическое издание «Русской правды» и нуждался в помощниках. В. В. Струве рекомендовал меня, и мне поручили разносить разночтения по рукописям. За зиму 1929—1930 гг. около ста списков прошли через мои руки. Юшков платил сдельно, по шесть рублей за список. Я прибился к этому делу и на практике изучил историю русского языка, историческую грамматику и палеографию.

(продолжение следует)


С.-Петербург. Памятник Императору Александру III на Знаменской площади.

С.-Петербург. Памятник Императору Александру III на Знаменской площади.

1 Моденский монастырь небольшой, человек 10 монахов, и еще была приходская церковь. Монахи совершали полюдье — возили чудотворную икону Николы по окрестности. Благодаря этому они и жили. Монастырь расположен в 30 км от Устюжны.
2 Иосиф (Петровых Иван Семенович). История иудейского народа по археологии Иосифа Флавия (опыт критического разбора и обработки). Сергиев Посад, 1903.
3 Тоже снесена в 1982 г.
4 Он автор книги «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря».
5 Автор ошибается, ибо митрополит был арестован и расстрелян в 1934 г.
6 Летом 1921 г. происходила как бы артиллерийская подготовка к принятию обновленчества. Будущие вожди — наиболее видные фигуры были арестованы, а потом выпущены. Видимо, тогда был проведен инструктаж. В 1923 г. Платонов колебался — принять ли обновленчество или примкнуть к патриаршей Церкви. Его ненадолго посадили, почистили и укрепили в нем обновленческие убеждения. Больше он не колебался.
7 Позже митрополит в блокаду жил в Никольском соборе.