СЕМЕЙНОЕ ЧТЕНИЕ
В. Никифоров-Волгин
Алтарь затворенный
Во глубине большого сибирского леса звонили. Звон ясный, прохладный, как далекое журчание родника. Словно заря с зарею, он сливался с густым шумом апрельского леса, вечерними туманами, лесными озерками талых снегов, с тонким звенящим шелестом предвесенья.
Я затерялся в лесной чаще и пошел навстречу звону. В белом круге тонких берез показался убогий монастырский скит. Вечернее солнце золотило бревенчатый храм. В пролете колокольни седая, в черной скуфье, голова звонаря.
Я вошел в святые врата обители и сел на скамью. На колокольне отзвонили. Ко мне подошел седой инок.
— Звонарь Антоний,— сказал он и уставно поклонился.— Редко кто заходит в нашу обитель... Видите, каково запустение.
— Много ли у вас братии? — спрашиваю.
— Кроме меня, никого. Все ушли в страну далечу... Кто лесной суровости не выдержал, и в мир ушел, а иные смерть мученическую прияли...
Года три тому назад, пришли к нам в ночь на Успенов день... Очень били нас. Глумились. Иконы штыками прокалывали... В ту ночь расстреляли они схимника Феоктиста, иеромонаха Григория, иеромонаха Македония, иеродьякона Сергия, послушника Вениамина...
Он посмотрел на близлежащее скитское кладбище.
— Теперь один я здесь! По-прежнему звоню, молитвословлю, в огороде копаюсь, в лес за дровами хожу...
— А не боитесь, что на ваш звон опять придут сюда?
— Пусть приходят, но я устава нашего не преступлю... Одно прискорбно, что много лет, как затворены врата в алтарь Господен, и некому совершать литургию...
На время задумался, опустив голову, а потом опять вскинул на меня золотые от заката глаза и сказал:
— Завтра Великий понедельник! Ежели можешь, то пойдем со мною молиться...
Мы ступили в завечеревшую церковь.
Антоний затеплил свечи перед затворенными вратами алтаря, и стал на клирос. Свечи осветили пронзенные штыками старые иконы.
Началась великая страстная утреня.
Вся русская земля зазвучала в древнем каноне Страстной седьмицы: «Непроходимо волнующееся море... Божиим своим велением иссушившему»...
Вериги
Предгрозовой июньской ночью иеромонах Македонии обходил шестисотлетние стены Печерского Успенского монастыря.
Вратарь отбивал в старинное било ночные часы. К дрожащим, суровым звукам била откликнулся колокол Печерской звонницы, и за ним густо и важно провели часы Свято-Никольской церкви.
Над золотыми куполами собора висели тучи с медными отсветами. По земле извивался сухой ветер, шумели старые монастырские дубы. Иеромонах Македонии дошел до монастырских врат, где, по преданию, был обезглавлен Иваном Грозным преподобный игумен Корнилий. Македонию вспомнились слова из одной ветхой монашеской летописи: «По умерщвлении Корнилия преподобного, падоша Иване царь на хладные мощи его, и зело плакася горько». Повторял эти слова и вздыхал.
Около врат стоял человек на коленях. Шаги монаха испугали его. Он встал с колен и хотел броситься бежать.
Монах остановил его и успокоил.
— Вы издалека? — спросил он.
Пристально вглядевшись в тихие сострадательные глаза монаха, незнакомый шепотом ответил:
— Я тайком пришел из России!..
— Горе, наверное, большое заставило вас придти сюда?
— На душе у меня страшный несмываемый грех! — с отчаянием выкрикнул он, закрыв лицо руками.— Бог оставил меня! Перекрести меня! Страшно мне!
Иеромонах перекрестил его и усадил на камень, рядом с собою.
Пробили монастырские часы. Когда угас в воздухе их ночной перезвон, человек робко и растерянно, в бессвязных словах, рассказал страшную повесть о себе.
— Это было в 1918 году. Я служил в красной армии. Пьяными мы ворвались в этот монастырь. Перед этим мы расстреляли у монастырских стен двух печерских жителей. Со свистом, руганью и песнями мы взломали церковные двери и в шапках, с папиросами в зубах ворвались в храм искать сокровища. Что мы в храме ни делали,— подумать теперь страшно! Плевались, пели песни, хохотали. Я, как сейчас помню, все хотел в уста Спасителя папироску вставить.
...Никаких сокровищ мы не нашли. Пошли в пещеры, где ваши иноки упокоиваются. Могильные плиты штыками да прикладами вскрывали,— все думали, что монахи свои драгоценности в гробы попрятали! Много монашеских гробов раскрыли, осквернили и разрушили. Ничего не нашли.
Стоял в пещере, на месте первоначального алтаря подвижников, образ Богоматери... Мы этот образ на пол опрокинули и сапогами, грязными солдатскими сапожищами... по этому образу!
Взяла меня злоба, что мы ничего здесь не нашли, и в злобе своей я штыком ударил в череп монаха, лежащего во гробе.
Стали мы выходить из пещер. Перед тем как выйти, я почему-то оглянулся назад и увидел, как над чьим-то гробом светилась синенькая лампадка... Своды, мрак, переходы и этот синий огонь над гробом! ...Взглянул я на эту лампадку и обуял меня такой страх, что я закричал и как безумный выбежал из пещеры. С этих пор, вот уже десять лет я не нахожу успокоения. Каждую ночь вижу монаха с проколотым черепом, и всюду, куда ни посмотрю, синие лампады перед глазами...
...Чтобы загладить окаянство мое, я стал изнурять свое тело. Вот, посмотрите...».
Человек расстегнул рубашку и показал монаху железные вериги.
«Совесть погнала меня из России... сюда... монастырским стенам поклониться и попросить прощения у святых угодников. Услышит ли меня Бог? Простит ли меня, окаянного зверя?»
Человек умолк и расплакался.
На прощание он попросил перекрестить его. Иеромонах перекрестил, и рука его коснулась железных вериг.
Долго смотрел ему вслед и думал о таинственных жутких путях русской души, о величайших падениях ее и величайших восстаниях,— России разбойной и России веригоносной.
Грозовые тучи прошли стороной. Далеко-далеко перекатывался гром, и в том направлении, где лежала Россия, вспыхивали молнии.
Из книг: «Дорожный посох» Таллинн, б. г. «Земля именница» Таллинн, б. г.
