Наши беседы

Беседа с православной писательницей Т. М. Горичевой

От России придет спасение миру

— Вы уже 15 лет живете в Европе и постоянно выступаете в разных странах с лекциями о Православии. Хотелось бы знать, как там относятся к Православию и к России в целом?

— Я была изгнана из России в 1980 году. Уезжать я не хотела, потому что я русский православный человек, но так как я была диссиденткой (в чем сейчас очень раскаиваюсь), то власти выпроводили меня на Запад.

Там меня сразу поразил колоссальный интерес к России. Живя в России, ведь никогда ее не знаешь, а на расстоянии вдруг понимаешь, что ты — русский человек, и видишь, что судьбы мира зависят от России, что народы всего мира крайне заинтересованно относятся к России, не только потому, что она — мощная держава, что еще недавно имелся страх перед Россией, а потому, что к ней существует духовный интерес и ожидание, что именно Россия — страна будущего и от нее придет спасение миру.

Это ожидание не зависит от того, к какой конфессии принадлежат люди. Выступая в разных аудиториях, в больших или малых церквах, конгрессах и университетах, куда приходило большое число людей, я вначале не понимала, отчего их столько приходит, но потом постепенно осознала: ведь Россия — страна Православия. Если сперва меня спрашивали: кто такой Брежнев или Черненко, кто из них лучше, надо ли бояться Андропова, то теперь никого не волнует политика — все интересуются лишь Православием, ибо поняли, что единственно Православие может спасти мертвое, равнодушное и рационализированное христианство Европы.

Еще лет 20—30 назад европейцы-богоискатели ехали на Восток: в Индию или Непал, за духовным опытом, но потом они быстро поняли, что они все-таки христиане и перейти в индуизм или буддизм для них совершенно невозможно. Православная Россия, которая имеет духовный опыт, отличный от абстрактных и скудных построений католичества и протестанства, ответила и на эти искания. Теперь уже многие понимают, что незачем ехать в ашрамы, если есть русские монастыри, незачем учиться у гуру, если есть старцы. Однажды в Берне я выступала на Конгрессе психоаналитиков с докладом о старцах, и газеты писали, что это — феноменально: в евангелическом и протестантском обществе впервые говорят о старцах. После этого доклада я получила массу писем — люди захотели поехать в Россию, к старцам, в русские монастыри.

Духовно в Европе нам наиболее близка Германия, хотя войнами нас дважды пытались рассорить. Я бы даже сказала, что немцы лучше чувствуют Россию, чем даже некоторые русские. Больших славянофилов, чем немецкие бароны, я в своей жизни не видела. Они с каким-то трогательным доверием относятся ко всему русскому. Лет 30 назад в Германии самой популярной книгой о России была «Мертвая церковь». Православием никто не интересовался, большинство думало, что в России есть только Гулаг и коммунисты. Потом появился Солженицын и диссиденты, которые несколько развеяли этот миф. Но Солженицын для Запада слишком политизирован и потому читают его мало, зато все — причем не только в христианских кругах — читают сегодня «Откровенные рассказы странника» неизвестного русского духовного писателя.

Ныне Западу открывается опыт умной молитвы, исихазма и тишины, опыт русских монастырей. После II Ватиканского собора Запад утратил литургию; это — уже не литургия, а карикатура на нее. Совершенно утрачено понятие и о духовном отце; там нет духовных отцов. Когда меня спрашивали: «Возможны ли у нас старцы?», я резко отвечала «нет!», прежде всего потому, что Запад не готов принять старцев, у него нет доверия и благоговения к святыне — все демифологизировано и профани- зировано. В этом со мной полностью соглашались.

— Как Вы стали православной христианкой, какой духовный путь проделали?

— На Западе наибольший успех имеет книжка о моем духовном пути (она вышла на 30 языках), хотя я человек — грешный и заурядный. Ее почему- то назвали «Опасно говорить о Боге» хотя с этим заглавием я не согласна. Многие полагают, что в книге говорится о преследовании религии коммунистами, а я в ней говорю о Западе — опасно говорить о Боге, не зная Его и не имея духовного опыта. А на Западе о Боге болтают совершенно безответственно.

Мой путь в Церковь был нелегок. Я никогда не искала Бога; в детстве вообще ничего не слышала о христианстве. Была обыкновенным советским человеком и даже два года, когда училась в техникуме, руководила комсомолом. Потом, как и все мое поколение, впала в нигилизм, увлеклась экзистенциальной философией, читала Камю, Сартра, переписывалась с Хайдегером, которого очень любила, почитала Ницше, т. е. разрушала свою душу, жила негативной свободой.

Затем пришла йога. Я стала медитировать, открывать «третий глаз», но случайно, в одной из книг по йоге, нашла молитву «Отче наш», которую никогда раньше не знала. Мне было уже 26 лет. Я стала читать молитву совершенно автоматически, без веры и холодно произнося слова, и вдруг почувствовала (это не было озарением!) ощущение великой любви. Я была охвачена невероятным потоком любви, присутствием личного Бога. Всю жизнь я хотела служить, мечтала найти такую абсолютную ценность, которой я могла бы служить до смерти. И тут я поняла, что Господь ответил на мой зов.

Я пришла в Православную Церковь. Настали годы такого счастья и такой полноты и служения, что все преследования властей были для меня совершенно неважны. Я была изгнана из России за организацию женского движения, где было много православных женщин. От западного феминизма мы отличались тем, что писали о вере, о Божьей Матери и брали благословения у батюшек. Из-за резкого контраста с агрессивными и безбожными западными феминистками это движение стало очень известным и потому я прилетела в Вену тоже знаменитой. На Западе меня вначале спрашивали главным образом о положении русской женщины, но на женские темы, которые меня меньше волнуют, чем духовные, мне быстро надоело говорить и я стала выступать только о Православной Церкви и русской духовности. И сегодня я говорю исключительно об этом.

— Многие русские мыслители (Достоевский, Тютчев, Леонтьев) писали, что Запад охвачен духовным параличом, который толкает его на антихристианский путь. Согласны ли Вы с этим мнением?

— Сейчас на Западе заметна не просто секуляризация, но гиперсекуляризация; творится как бы тело антихриста, чем также объясняется и большой успех разных сект. Все превращается в какую-то секту и даже Католическая церковь подчас выглядит как некая секта, не говоря уже о протестантской церкви. На Западе различные секты, в том числе тоталитарные, уже совершенно обычное явление. Секты же в принципе — это антицерковь, потому что церковный человек свободен, а сектант — раб дьявола; церковный человек радостен и весел, а сектант — злобен, угрюм и радуется, что другие, по его мнению, не спасутся.

Западная интеллигенция, которая могла бы противиться сектам, потому что секты — очень примитивны, бездарны, антиэстетичны и лишены свободы, сама часто уходит в секты, в основном синкретические, типа «Нового века». В целом же религиозность на Западе растет, ибо, как говорил Карл Ранер, следующее столетие будет либо религиозным, либо его вообще не будет. Но эта религиозность дурного свойства — наряду с поверхностным «Новым веком», которым увлечены некоторые философы, вроде Слотердейка, как комфортным сочетанием Востока и Запада, даосизма и современной науки, существуют и грубые формы сатанизма с культом насилия.

— Сейчас часто пишется, что эра либерализма, в том числе религиозного, заканчивается; на Западе и Востоке возвращаются традиционные ценности; начинается эпоха религиозного фундаментализма и нового средневековья. Ощущаете ли Вы это?

— Сейчас происходят крупные геополитические изменения, идет новое переселение народов и, наверное, 30 процентов населения Парижа — это уже арабы, негры и другие неевропейцы. Очевидно агрессивное поведение арабского мира, хотя он и неоднороден. В Алжире, например, убивают несочувствующих фундаментализму. Однако эти фундамен- талистические явления нельзя соотносить с Православием, ибо, по-моему, вообще абсурдно говорить о православном фундаментализме. Православие столь внутренне свободно и не агрессивно и имеет столь творческий характер, что тут всякое подобное определение неправомерно и невозможно.

Зная парижскую интеллигенцию, я могу сказать, что сегодня секулярные философы — например, последователи Деридды и Делеза, — мало кого волнуют. Эти люди не могут даже выпускать книг, потому что их равнодушное отношение к Богу никого не интересует. Культура эпохи Просвещения уходит в прошлое.

— Значит, снова появились богоискатели?

— Да. Правда, некоторые ищут Бога втайне. Втайне, потому что западная интеллигенция очень труслива. Недавно я говорила с одним крупным этнографом и он признался: «Со времен Французской революции мы боимся произносить слово Бог». Хотя он с друзьями создал общество верующих интеллигентов, которое почти подпольно собирается дважды в год. Мой друг философ Фредерик Неф, принявший Православие, о вере не пишет ни слова, не способен быть искренним и, выступая, он говорит все, что угодно, но только не о себе и о Боге. Это — подлинная болезнь просветительского сознания, которое, к счастью, умирает.

Сейчас в философии нет ярких личностей. Личности — эфемерны; это какие-то демонические телевизионные мальчики, как например, Анри Леви или Финкельрот, пишущий, в основном, журнальные статьи против сербов. Они живут в страхе перед фундаментализмом, а жизнь в страхе — абсолютно безблагодатна и обречена на поражение. Необходимо выбирать, либо Бог, либо полное крушение, даже на уровне культуры.

— Многие наши старцы говорили о будущем возрождении и даже о торжестве Православия в России, но сегодня этот процесс выглядит очень противоречивым. Как Вы на него смотрите?

— От России ныне зависит не только ее собственная судьба, но, действительно, судьба мира. Объездив почти весь мир, я нигде не видела такой горячей молитвы как у нас. В любой нашей церкви молятся гораздо сильнее, чем в самом строгом западном монастыре. Эта глубокая и прекрасная молитва — наше великое будущее. Разочаровавшись в политике и переживая национальную трагедию, народ возвращается в церковь. Россия — единственная страна в Европе, где это происходит по- настоящему. Ни в Югославии, ни в Польше, ни в Чехословакии народ так в церковь не идет, ибо эти страны надломлены американизацией. От нас и зависят поэтому судьбы христианского мира.

— Вы сказали, что на Западе есть много людей, любящих Россию и помогающих ей. Расскажите о них подробнее.

— Было бы неблагодарным не вспомнить о великолепных подвижниках в их любви к России. Особенно в Германии, где всегда — от Гердера до Шу- барта — жило необыкновенное благоговение перед Россией. В Германии, без всяких моих усилий, образовался «Секретариат Татьяны Горичевой», объединивший простых и небогатых людей, которые бывали на моих докладах и решили посильно помогать России, а точнее Православию. Ночами, в домашней типографии, они печатали «Добротолюбие» и разными путями отправляли его в Россию, когда делать это было опасно. На несколько миллионов долларов было издано и много других книг, включая православный катехизис, молитвослов и требник. Посылалось также много гуманитарной помощи и лекарств; эта работа продолжается и до сих пор.

Сегодня проблема не в том, откуда взять деньги, а кому их дать, потому что немцы обожглись, давая деньги нашим официальным структурам, где они просто пропадали. Но доверия к России немцы все- таки не утратили и сейчас с любовью помогают конкретным монастырям и приходам, детским домам и отдельным людям. Мы, например, готовим сборник «Сокровенное сердце человека» о православной женщине, и деньги на него опять же дают немцы.

— Что из нашего православного опыта больше всего интересует Ваших слушателей и читателей?

— Особенно интересует мистика, хотя к ней западный человек не готов — он разучился молиться, у него нет хороших монастырей, утрачены посты. Уже полвека у Европы нет единого соборного опыта: ни опыта страдания, ни опыта мечты, ни опыта покаяния и смирения. Когда я говорю о смирении — хотя я человек несмиренный, — то переводчикам подчас трудно найти подходящее слово, и «смирение» они переводят то как «послушание», то как «фатализм», но зал все равно трепещет и у людей загораются лица, ибо они инстинктивно чувствуют, где их спасение.

Язык свидетельствует о сильном упадке духовного уровня. Например, «дерзновение» переводят как «дерзость»; «умиление» — как «сентиментальность» или «сухость». Может быть, правда, хорошо, что Господь лишил Запад всего—возникла почти животная жажда спастись. Когда поэтому говоришь об Иисусовой молитве, то все хотят ею молиться, хотя я объясняю, что нельзя молиться, жуя, например, бутерброд или лежа в постели.

Особенно привлекают старцы как явление живой святости в нашем мире, как Евангелие, воплощенное в людях. Кроме того, старчество — это руководство: можешь рисковать в духовной жизни, а на Западе люди совершенно не рискуют и не идут вперед, они стоят на месте. Часто у них религия - это мораль или социология, и посему Россия являет для них образ невыразимой красоты.

— В связи с этим на Западе часто услышишь: «Мы должны действительно учиться у Вас аскетическому опыту, зато Вы у нас — христианскому социальному служению». Должны ли мы и вправду этому учиться?

— На Западе делается огромное благотворительное дело, существуют мощные организации; в лучших больницах, которые часто принадлежат Церкви, работают монахини. Поначалу я перед этим делом преклонялась, но потом заметила в нем столько анонимности, которая разрушает полноту христианского опыта. Если делаешь что-то хорошее, то делай тайно и отдавай все, а не один процент от того, что имеешь.

И на Западе поражает страшное лицемерие, отсутствие истинной доброты и сердца. Призывая помогать России, я всегда говорю, чтобы отдавали лучшее, а не худшее. «Вы столь богаты, что Вам должно быть стыдно сидеть на таком богатстве и слушать о России». Они понимают, что в их подачках нам — даже на уровне атеистическом, не говоря о христианском — есть действительно нечто бесстыдное.

Нам, конечно, полезно научиться западной организованности, умению обращаться с деньгами, которые не только зло. Однако в целом, западная установка на холодное анонимное добро неприемлема, потому что она напоминает индульгенцию.

— После 1917-го года на Западе появилось много православных людей и храмов, которые сыграли большую роль в распространении Православия. Продолжается ли эта миссия сейчас?

— Первая, благородная волна русской эмиграции исчезла; уходит постепенно и вторая, а нерусская, третья, к Православию не имеет никакого отношения. Православные — религиозное меньшинство на Западе, которое должно постоянно защищаться. Приходится им защищаться и как русским, ибо идет сильная ассимиляция. Православия без национальной основы не существует — невозможно представить православного всечеловека, хотя Аверинцев стал уже таковым, отчего, очевидно, его никто теперь и не читает.

Хотя состояние постоянной обороны переносится довольно тяжело, есть удивительные приходы и храмы, где люди, действительно, спасаются, в том числе и обращенные европейцы, коих, впрочем, не так много. Думаю, что без почвы и русского страдания Православие на Западе утрачивает какую- то глубину.

— На Западе, конечно, известно об сектантской агрессии в России. Там она тоже идет и возможна ли общая борьба с этой бедой?

Запад раньше нас столкнулся с агрессией сектантов, с этой чумой, оттого он лучше подготовлен. Он готов помочь нам, например, своей литературой о сектантах. Недавно я выступала в Мюнхене, в кружке аристократов, аристократов прежде всего духа, людей очень скромных и доброжелательных к России. Они очень обеспокоены проблемой сект и разными способами намерены помогать православным людям.

— Часто можно слышать, что мы живем в эпоху страшной апостасии, в которой определенную роль играет экуменизм. Как Вы, в связи с Православием, относитесь к современному экуменизму?

— В советское время экуменические контакты наших иерархов далеко не заходили, но сейчас в эпоху, когда все определяется, разговоры о всеобщем равенстве, любви, соединении церквей и новом мировом порядке выглядят ложью и коварством. Мировая закулиса хочет подчинить все процессы своему контролю, не только экономически, но и духовно; разрушить не только национальные церкви, но и культуру, любую способность народа к самопроявле- нию. Я беседовала с известным кардиналом Рат- ценгером, так он прямо заявил, что говорить об экуменизме сегодня совершенно бессмысленно, потому что каждый ищет самого себя и самоуглубления. Слово «экуменизм» стало почти неприличным.

— Вы написали книгу о постмодернизме, но что Вы думаете о богословском модернизме, набирающем у нас силу? Если сравнивать с Западом, к чему может привести такой модернизм?

— Во время последних выступлений меня постоянно спрашивают о «великом мученике» о. Георгии Кочеткове, который занял на Западе место Глеба Якунина, ибо Западу нужен плач о России, о Церкви в тисках КГБ. Я же отвечаю, что в России о. Георгия почти никто не знает и это крайне удивляет, так как все думают, будто Россия молится на «мученика» и ждет его победы над страшными коммунистами, засевшими в Церкви.

Мне приходится также разъяснять, что между церковнославянским и русским нет такой разницы, как между латынью и немецким и французским, и что православные люди хорошо понимают богослужение. Одновременно я напоминаю католикам, что сделал с их литургией II Ватиканский Собор и сколь много они при этом потеряли. В Париже для меня о. Борис Бобринский и Оливье Клеман, которых я очень уважаю, увы, стали чужими из-за своей поддержки о. Георгия Кочеткова.

— Россия, как известно, страна новомучеников, но не все они еще прославлены. Ваше мнение по этому поводу?

— Приезжая в Россию, я чувствую, что все здесь пропитано кровью мучеников, и благоговею перед этой землей и этим воздухом. Мы живем нашими мучениками, которых были миллионы, и теми, которые сегодня распинаются, потому что страдания для Церкви не кончились. И наша жизнь возродится, когда мы благоговейно прославим их, потому что это будет приобщением к русской святости.

В сравнении с другими странами, где монархия декоративна или слаба, Россия оставляет впечатление страны, серьезно идущей к монархии, хотя восстановление монархии возможно при условии, если каждая русская душа вымолит прощение за великое преступление нашего столетия — убийство Государя, Царя-мученика. Я сама недавно стала монархисткой, потому что воздух в России пронизан ожиданием грядущего царя. Но его надо вымолить.

— Россию чаще всего воспринимают через пасхальную радость. Россия — это большая Пасха. Вы, наверное, хорошо ощущаете разницу духовного климата России и Запада?

— На Западе самым тягостным ощущением было для меня отсутствие Пасхи. Даже в Греции и Сербии я не ощущала той необыкновенной радости, которую чувствовала на Пасху в России. Действительно, Россия — страна пасхальная, страна Воскресения. Как говорил прп. Исаак Сирин, единственный грех — это не верить в Воскресение. Этой огромной пасхальной радостью мы и должны делиться со всеми, потому что в России есть избыток радости в Святом Духе.

Беседу провели
В. В. Антонов и Н. К. Симаков

13 июля 1995 г.
Санкт-Петербург

Другие статьи автора:

← Предыдущая статья   |   Выпуск 15 (27.03.1996 г.) . Содержание   |  
  |