• Выпуски
• Авторы
• Рубрики
• Поиск

Выпуск 4 (05.11.1991 г.) . Содержание

СЕМЕЙНОЕ ЧТЕНИЕ

Е. Н. Поселянин

Идеалы христианской жизни ¹

ВЕРА И ПУТИ К ВЕРЕ

Глава I
ДУША — ХРИСТИАНКА

В области всех высших движений человеческого духа мы встречаемся с одним ярким явлением — прирожденною способностью известных людей к какой-нибудь особой деятельности духа.

Что, повидимому, сложнее, отвлеченнее, недоступнее для ребенка, как мир звуков, гармонии — музыка.

Между тем — встречаются постоянно дети, которые в еще безсознательные годы как-то невольно тянутся к звукам, точно отыскивают в мире таящуюся в нем гармонию.

Разве слышна она в мире? Разве природа сама по себе дает слышать людям те изумительные сочетания звуков, какие великие музыканты улавливают откуда-то внутренним таинственным слухом своим, и облекают в ту красоту, которая потом веками трогает, утешает, восхищает людей?

Кто научил, кто объяснил в заброшенной глуши, хотя и богатой помещичьей усадьбе, какому-нибудь неповоротливому ребенку, Глинке, будущему создателю русской национальной музыки, что есть известные сочетания звуков, которые погружают душу в какое-то счастливое созерцание, дают ей то прилив бодрости, веселья, то навевают сладкую грусть, то дают радостное предчувствие, то вызывают картины далекого и милого прошлого.

Ребенок и говорить еще не умеет. Но он уже чувствует какое-то волшебство звуков. Звон металлической посуды привлекает его внимание с той же полнотой, как пленяет внимание другого, обыкновенного ребенка, вид блестящих каких-нибудь золотых часов, которые он схватит на чьей-нибудь груди и не желает выпустить из рук.

В окно ворвется песня крестьянок, возвращающихся в село из лугов, с покоса — и маленький дичок весь насторожился. Он живо ловит новые для него и, в то же время, словно знакомые ему звуки.

Он слов еще не знает, а звуки понимает, и они говорят ему. А позже он сам заговорит такими звуками, которые примет, полюбит, поймет вся его родная страна, потому что в этих звуках выражена будет народная душа.

Мне пришлось слышать маленького замечательного скрипача, венгерца Франца Вечея. Этот восьми-девятилетний мальчик в первых годах нашего века восхищал весь музыкальный Петербург и Москву.

В жизни своей в то время он был общительным, живым, шумливым ребенком. Он с радостью играл с детьми своих лет и моложе. Когда на одном концерте одно лицо исключительно высокого положения подарило ему превосходную замысловатую игрушку — паровоз с вагонами, ходивший по рельсам: родители боялись, что вторая часть концерта пропадет: так мальчик был увлечен новой игрушкой.

С ним обходились настолько по-детски, что его приносили на концерт на руках, из гостиницы, находившейся против той залы Дворянского Собрания, где он играл. Зима была холодная; его обертывали в большую мужскую шубу и переносили на руках через улицу.

Одним словом, это был настоящий ребенок, не испытавший в жизни ничего ни тяжелого, ни сложного, что могло бы сильно толкнуть вперед его душевное развитие, дать внутреннему миру его ту зрелость, какую дает напряженное страдание даже детям.

И вот однако, когда этот ребенок брал свою скрипку и начинал играть: вы слышали пред собой игру взрослого человека.

В игре его изумительна была не одна техника. Замечательно было то выражение, какое он придавал звукам, лившимся из-под смычка.

Под этой детской рукой струны то плакали горькими слезами о чем-то нужном для жизни, кровном и милом, безвозвратно ушедшем; то слышался тихий шепот затаенной, робкой, ушедшей в себя любви; то дышали гордым торжеством, упоением покоя; то рвались крики страсти; то одинокая душа грезила золотыми смелыми грезами, то грустили над изменчивостью и непрочностью жизни и счастья.

Перед вами стоял ребенок со скрипкой в слабых руках. И в этих детских руках, еле её державших, скрипка пела о всем разнообразии человеческого горя и радости, о всей шири людского бытия, вскрывала все тайники бездонной и неохватной души человеческой.

Откуда бралось все это у беззаботного веселого ребенка, который за какой-нибудь час перед тем шумно резвился с такими же, как он детьми,— они отличались от него только тем, что на них не легла эта особая печать...

Это была душа музыканта, помимо всякого земного опыта несшая миру в звуках разом все то, о чем звуки вообще могут рассказать и рассказывают человечеству.

И как и почему эта душа вместила в себе богатство звуков и широко открывала это богатство миру: не изъяснить и не понять.

Согласиться ли со светлым видением, которое Лермонтов в юности своей низвел на землю,— думать, что душа, несомая в мир ангелом, прельстилась гармонией его песни и на земле старалась уловить, а потом и сама создать ту же гармонию?

Но в нем дышало что-то помимо него, высшее его самого и ему недоступное, и чрез него открывалось людям.

В великолепном рассказе (в одной исторической хронике Островского) Козьма Минин воклицает великолепные слова:

Сегодня мной владеет Бог...

И как часто эти слова можно приложить ко многим случаям жизни, когда человек чувствует себя, действительно, в чьей-то чудной высшей власти, когда им, действительно, владеет Бог...

Владеет Бог и музыкантом, который уже с колыбели слышит недосказанные другим людям мелодии,— те самые мелодии, которые он потом принесет в мир и которые будут напоминать людям об их вечной отчизне и поддерживать в них святую тоску по небу.

Владеет Бог и тем будущим художником, который, бедный деревенский мальчик, чертит куском угля на белой стене с изумительной верностью поражающие его вещи — прежде чем научиться держать в руке кисть и творить те полотна, на которые веками потом будут дивиться люди.

И, если, мы уверены, что Бог владеет душою человеческою в этих её проявлениях, как же, с еще большею несомненностью, не думать, что, тем более, владеет Бог душою человеческою со стороны её религиозных постижений...

Душа инстинктивно чувствует Бога, часто тоскует по Нему и всегда готова повернуться к Нему, как подсолнечник поворачивает свой крупный цветок к солнцу.

Это неопровержимая истина, которая чрезвычайно облегчает религиозную пропаганду.

Именно, этой истиной — неутомимой религиозной жаждой души объясняется то, как человек, только что гнавший религию, или издевавшийся над нею, вдруг становится её защитником и навсегда преклоняет пред нею колени.

Жажда религиозной истины может томить и такую душу, которая, повидимому, или совершенно не склонна к религии или стоит в своих стремлениях на совершенно ложном пути.

Вспомнить великого учителя вселенной, в столь пламенной, столь убедительной, столь покоряющей проповеди пронесшего по тогдашнему миру весть о Христе и Его заветах: первоверховного Павла...

Он гнал Христа — гнал Его не так, как гнали бы Его и презирали бы Его гонители всякой религии,— только потому, что она есть религия; он гнал Христа, потому что Христос казался Ему врагом религии, которую он тогда исповедывал и которой служил...

И вот по пути в Дамаск слышит он зов:

— Савл, Савл, зачем ты гонишь Меня!

Быть может образ Богочеловека, о Котором он, столь близко принимавший к сердцу религиозные вопросы, не мог не слышать,— этот образ втайне уже покорил Савла, и он уже боролся внутри себя с этой начавшейся для него чудной и необъяснимой властью.

И тогда этот зов стал для него поражением в нем ветхого человека и рождением в нем христианина. Так — с пути религиозного, но ложного, стал Савл на путь религии истинной.

А вот другой пример: рождения веры в человеке, который повидимому, был совершенно лишен каких бы то ни было религиозных переживаний.

В царствование императора Александра Николаевича был приставлен к церковным делам князь Александр Николаевич Голицын.

С детства он был близко знаком Государю, будучи его сверстником и товарищем. Но по всему строю его жизни никак нельзя было в нем предположить убежденного защитника веры. Назначению его к церковным делам удивлялись.

Как-то пришлось ему где-то отстаивать церковные интересы, и кто-то ему заметил:— Странно слышать эти речи от вас, равнодушного к учению церкви.

— Нет,— воскликнул тогда князь; я верю всему, как учит церковь!

И точно в ту минуту сошла на него вера, и больше никогда не покидала его.

До какой степени душа — христианка по самому существу своему, доказывает ещё следующий случай, в свое время занесенный в повременную печать.

Дочь известного русского эмигранта и писателя Герцена, жившего в Лондоне, была воспитана совершенно вне церкви и не имела понятия о православном богослужении.

Ей было уже лет четырнадцать, когда проездом через Париж, ей случилось зайти в русскую православную церковь. Она входила в православную церковь в первый раз в жизни. И то, что она там увидела, почувствовала — её потрясло.

Очевидно, душа её была особенно восприимчива к впечатлениям религиозным. А тут вся полнота этих впечатлений, к которым другие дети православных семей привыкали исподволь, нахлынула на неё разом. И то, что она тут пережила, было так значительно, так сложно, так сильно, что организм её не выдержал такого напора мыслей и чувств: она зарыдала и упала в истерике.

Знаменитое поэтическое создание немецкого всемирного гения Гёте, Миньона, прекрасно передает смутные мечты ребёнка, похищенного во младенчестве цыганами,— о далекой прекрасной отчизне.

Такая же Миньона — душа всякого из нас. Даже далекая от Бога душа томится по Богу и жаждет Его: жаждет потому что, нося в себе масштаб бесконечности, только на Бесконечном может успокоиться...

Даже самая острота ненависти ко Христу иных людей показывает их веру.

Вот, теперь французское правительство борется со Христом, как боролся с Ним некогда Иулиан Богоотступник.

В этой борьбе есть какое-то безумие и бешенство злобы.

Желают изъять имя Христа из уст граждан, охранить слух детей от звуков этого имени, воспитывать вне всякого религиозного воздействия. Армия шпионов следит за служащими людьми, не порывающими с церковью, и офицер, который посещает храм и приступает к таинствам, попадает на дурной счет, и служебное движение его замедляется.

Не то же ли было тогда, когда Иулиан Отступник посылал в изгнание христиан, всячески издевался над христианством, завалил храм гроба Господня и другие святыни Иерусалима, чтобы истребить на земле все следы Христовой жизни. Но против одного следа пришествия Христова был он бессилен: против следа, оставленного Христом в сердцах человеческих.

И, если казалось из всех действий Иулиана, что он не признает Христа, это могло казаться только человеку близорукому.

И та власть, которую имел над Иулианом преследуемый им Христос, выразилась в предсмертном его восклицании, которое является одним из самых торжественных исповеданий, вылетавших когда-либо из уст людей гибнущих за Христа и которое было теперь тем более знаменательно, что являлось последним признанием человека, посвятившего всю свою жизнь на ненависть ко Христу:

— Ты победил, Галилеянин!

Христа Иулиан считал страшным призраком, который надо отогнать от человечества... Теперь же Христос вставал пред ним во всей своей реальности, во всей несомненности Своей вечной власти и Своей неприходящей победы и над ним, над Иулианом.

Ожесточенная борьба кончилась торжественным признанием побежденного...

Мог ли с мертвым так страстно бороться Иулиан!.. Жизненность власти Христа над миром, это чудотворное слово, через ничтожных рыбаков проникавшее в глубь семей, к недоступным тайникам семейных очагов, в ряды непоколебимого римского войска, к скамьям сенаторов, гордым сановникам и в самые дворцы цезарей и склонившее, наконец, к ногам Христа равноапостольного Константина,— постоянно жгла и мучала Иулиана.

Христа не признавать нельзя. Можно с Ним бороться или Ему покориться. Но чувствует Его всякая душа.

И сколько среди нас, в нашей обыденщине, таких Иулианов, которые кричат о своем неверии и своим неспокойным отношением ко Христу только доказывают, какую власть имеет над их душою Этот, отрицаемый ими Христос.

Если я считал Магомета ложным пророком, я говорю о нем спокойно, потому что для меня Магомет — величина не существующая, не имеющая для меня ровно никакого значения. Я могу его поклонников, учеников его ложного учения, жалеть.— Но могу ли относиться к самому Магомету с проклятием, или с ненавистью к заблуждающимся его ученикам?

Я просто прохожу мимо них, как мимо людей совершенно мне чуждых по духу.

Но посмотрите на другого невера.

С каким жаром станет он говорить вам против Христа и христианства, каким горит он чувством злобы и ненависти...

Мечта, обман?.. Но отчего же эта самая мечта, если это только одна мечта, так его тревожит...

Нет! Его ненависть — это только оборотная сторона той любви, которую возбуждает к Себе Христос в других людях... Это только любовь мучительная и мучающая, вместо той, чтоб давать счастье и покой.

Замечали ли вы в земных отношениях проявления глубокой ненависти лиц к тем людям, к которым их тянет, но которые не идут на сближение с ними?

Бывает также, что человек чем-нибудь страстно восхищается, но видит, как предмет его восхищения от него далек и для него не доступен, и из-за этой недоступности начинает его ненавидеть.

Так же приблизительно бывает у некоторого разряда людей относительно Бога...

Божество стоит перед ними несомненной реальностью. А они, ослепленные этой несомненностью, чувствуя Его, но не постигая Его, а по своему складу стремящиеся всё себе объяснить и всё, так сказать, ощупать руками,— раздражаются и, неспособные признать и преклониться, в то же время — неспособные, по крайней мере, наедине с собою, не на людях — неспособные отрицать,— страдая от этой двойственности, начинают ненавидеть источник своего страдания.

Душе нашей необходимы известные экстазы. Душе нашей необходимо найти что-нибудь бесконечно высокое, совершенное, верховное, чтоб перед этим преклониться. И мудр и счастлив тот, кто в этой жажде находит Божество, и Ему отдает весь жар нерастраченных восторгов, все удивление и всю любовь свежей непорочной души.

А есть люди, отворачивающиеся от Бога из гордости, и становящиеся добровольными рабами других людей.

Я раз слышал спор двух молодых людей, одинаково талантливых и искренних и с сочувствием относящихся друг к другу.

Один был человек свободный, потому что был верующий, и в вере находил полное удовлетворение всем душевным запросам. Другой был неверующий, и гордился своим неверием. С этой мнимой своей высоты он строго судил другого.

Удивляюсь, говорил он, такому характеру, как ваш, который нуждается в том, чтоб создать себе какого-нибудь идола и бултыхаться перед ним на колени... Прямо, унизительное состояние!.. Не могу спокойно думать о таком раболепстве.

А я думаю,— отвечал другой, что тот, кто дорожит именем «раб Божий», тот самый свободный в мире человек... Он в полноте чувств подчинил себя великому Божеству, и в Нем нашел свободу от тех земных мелочей и земных уз, в которых бьется человек, вами называемый свободным, а попросту раболепствующий перед миром, когда мнил освободиться от Божества.

И это было правда... Тот, кто называл себя свободным, потому что не служил Богу, был, на самом деле, совершенно заверченный миром и опутанный разными узами человек.

Поймите нелепость вашего отрицания Бога, говорил другой:— неужели разумный человек может утверждать, что мир произошел и поддерживается в своей стройности без единой объединяющей творческой и промыслительной мысли? И ваше отрицание Бога также бессмысленно и странно, как если б вы стали «отрицать» ваших родителей. Вы от них произошли. Ведь вы можете говорить все, что угодно. Но ваш отец — есть ваш отец, а ваша мать есть ваша мать...

А Бог!.. Говоря против Него, вы вдыхаете в себя Его воздух; звуками вашего голоса и всяким вашим движением вы осуществляете жизнь, которую вложил в вас Он... Для отрицания Его вы напрягаете ту мысль, которую пробудил в вас Он... Одним словом, отрицая Бога, вы совершенно подобны тому человеку, который, ныряя в волнах моря, кричал бы, что он не знает, что такое море, что он этого моря никогда не видел и не чувствовал...

Ведь мы купаемся в море того, что Богом задумано, создано и нам вручено; вокруг нас непрерываемая цепь Божьих благодеяний; и мы вдруг пускаемся отрицать!..— Но откуда тогда это ожесточение и злоба!.. В этом ожесточении слышна тогда мучающая этих людей борьба против самих себя.

Они внутренним чувством, тем прозорливым внутренним взором, которым мы воспринимаем все самое важное в жизни — этим чувством они ясно чувствуют Бога, и это же чувство говорит им о том, что человек Богу обязан, и как неблагородно ничем Богу за все не воздавать.

А гордость ума и какая-то ошибочно понимаемая свобода мешает им склониться перед Христом, припасть к Его кресту... Они «отрицают» угрюмо, подзадоривая самих себя, и вместе с тем, в то же время, опасливо на себя оглядываясь.

Да, в душе нашей есть что-то влекущее нас к Богу какою-то бессознательною силою.

Как подсолнечник так уж создан, что поворачивает к солнцу свою шапку, так и душа наша поворачивается к Богу,— и. иногда в те именно дни, когда мы этого всего менее ожидаем.

И тогда вдруг становится ей понятным то, что было до толь непонятным. И слезы умиления сменяют собою ожесточенную сухость.

Христос, Христос, к Тебе влекутся сердца, которые бы хотели Тебя ненавидеть. И на Тебя оглядываются те, которые бы хотели Тебя забыть.

Среди общей смены, общей гибели и крушения, один неподвижно стоит Твой образ. И над ним горит двумя звездами, непостижимо слитыми в одну, Твоя незаходимая слава Божества и мученичества.

К жалящему тернию Твоего венца жадно тянутся люди, распаленные страшною и священною грёзой пить с Тобой Твою муку.

И преследуемый, осмеянный, вновь и вновь заушаемый и отрицаемый — один, один Ты владеешь веками: не как мечта, созданная человечеством, а как единая действительность, воплотившая свою мечту творчества и жертвы.

Мудрецы жаждали детской в Тебе веры, цари оставляли престолы, чтоб обнимать Твои сочащиеся кровью ноги и замирать в верности Тебе, смотря на безмолвие Твоей крестной муки.

И так стоишь Ты, веруемый и теми, кто Тебя отрицает, чаемый и теми, кто от Тебя отвернулся — вечный, непоколебимый, неустранимый.

Глава II
ОБЛАСТЬ ВЕРЫ. ЕЯ СУЖЕНИЕ И РАСШИРЕНИЕ

В общежитии, когда говорят о вере и о религии, имеют обыкновенно в виду только одну ограниченную часть жизни.

Область веры подразумевают тогда, когда говорят о церковных таинствах, о храмах, иконах, мощах, богослужениях, говений, молебнах: панихидах. Но многие ли дают себе отчет в том, что вера должна проникать всю решительно жизнь человека,— все его интересы, мысли, поступки, надежды, мечты и рассчеты.

К религии истинно религиозного человека можно приложить слова, сказанныя одним поэтом любимой и далекой женщине:

Вот, когда первые христиане из язычества обращались ко Христу, они ведь не всегда уходили в пещеры, к аскетическим подвигам, в отшельничество. Не все из них также гибли на аренах. Многие оставались жить в миру, не прерывая своих прежних занятий. Сколько, например, известно великих святых, которые до своего крещения служили в войсках и, обратившись ко Христу, продолжали быть воинами, служа честно прежнему своему делу и отказывались от повиновения только тогда, когда их принуждали отречься от Христа...

И Иоанн Креститель, когда к нему приходил креститься народ с исповедыванием грехов своих,— не отрывал народ от прежняго его быта, не приказывал бросать своих прежних занятий, но старался вносить новую струю благообразия, мира, доброты и добросовестности в эти занятия людей грубых и темных, но не лишенных светлых стремлений, что доказывалось уже самым их приходом к иорданскому пророку.

И наученный им воин помнил, что он не должен обижать беззащитных жителей, мытарь — сборщик податей — помнил, что он не должен брать больше положенного... Новое что-то и лучшее входило в жизнь этих людей и незаметно ее преобразовывало.

Повидимому, какое христианству дело до того, что я купец, и каково может быть воздействие христианства на меня в моем купеческом деле?

Воздействие может быть громадно: и воздействие как по приемам, которые внесет в дело моя христианская совесть, так и по целям, которые будет преследовать моя торговля.

Истинный христианин, например, никогда не позволит торговать себе таким товаром, который вредит людям, как бы этот товар не был прибылен для купца.

В последние годы, например, многие получали крупные барыши от издания соблазнительных книг и таких же картинок.

По развращенности своей, люди жадно бросаются на такого рода издания, которыя непременно склоняют их к соответствующим действиям. Попадая в руки юношества, порою еще чистаго, эти проклятыя книги и картинки возбуждают в них нечистые пожелания и бывают причиною их падений.

Так неужели же возможно, чтобы верующий человек решился на такое прибыльное и легкое, но предосудительное, занятие?

Есть очень много занятий, которые ведут к верному и скорому обогащению, но о которых христианин даже страшится думать.

Будет ли, например, христианин, который по тому уже самому является народолюбцем,— будет ли он, например, содержать кабак, зная, какое развращающее влияние имеет кабак на всю округу повсеместно, и особенно, вследствие слабости русскаго характера, подрывая народный труд, семью, благосостояние населения, вызывая разорения, преступления? Кабатчик, можно сказать, пьет кровь народную — и этой крови христианин пить не будет.

Только полное недомыслие или, хуже всего, постыднейшее из лицемерии — лицемерие пред самим собой и преступная неискренность пред Богом: только эти прискорбныя явления могут объяснить то, что находятся люди, считающие себя верующими и разглагольствующие о высоких предметах и, вместе с тем, в своих имениях занимающиеся перегонкой хлеба в спирт, превращаемый в водку, в волнах которой тонет и гибнет сила великаго русскаго племени.

Мне пришлось видеть обратное: как христианская совесть заставила владелицу одного крупнаго имения, женщину умную и направляющую свою жизнь по Евангелию, заставила закрыть подобное заведение, давно существовавшее в имении.

В этом имении изстари работал пивной завод. За аренду его платилась хорошая сумма, представлявшая собою самый верный источник дохода. Как известно, пиво гораздо менее опасно для здоровья и для благосостояния населения, чем водка.

Но владелица имения вообще старалась об улучшении условий жизни окрестнаго крестьянства. В этих целях она завела церковное общество трезвости, устроила около церкви дом для чтения крестьянам с показыванием теневых картинок, украшала местныя церкви, поддерживала школы...

И, как женщина умная и искренняя, она поняла, что нахождение в ея имении завода идет вразрез с ея деятельностью для крестьянства. Она не стала успокаивать себя, как сделали бы другие, всякими натянутыми рассуждениями: что все равно — кто бы вино не выделывал: нужное количество его будет пьяницами выпито, и, если не у нея в имении, то у кого-нибудь другого выгонит это пиво этот самый арендатор завода, так что она, причиняя себе ущерб, не отнимает ни от чьих уст ни одной кружки этого довольно невиннаго напитка.

Она скорее решила пойти на убытки, чем заглушать тихий голос совести, советовавший ей прикончить это дело. И она прикончила.

Далее, христианин никогда не позволит себе вносить в свою торговлю тех сомнительных приемов, на которых у некоторых торговцев вертится весь рассчет: надуть в известной местности товаром дурного качества, но «показанным лицом» наибольшее количество народу, и затем перекочевать в другое место для той же плутни.

Будет ли христианин набирать товару или денег в долг с затаенною, но ему самому заведомою целью, не заплатить и объявить себя несостоятельным должником, припрятав деньги и переведя имущество на жену?

А, ведь, многие богатели такими мнимыми банкротствами, причем бывали случаи, что человек намеренно банкротился два-три раза, присваивая или, вернее сказать, воруя доверенныя ему деньги, причиняя расстройство дел у доверившихся ему лиц,— быть может, пуская некоторых по миру.

И потом, как ни в чем ни бывало, эти люди гордо жертвовали часть награбленных ими денег на храмы, как будто эта цена народной крови и народнаго несчастья могла быть угодной Богу!

Может ли христианин заниматься ростовщичеством, наживаясь на несчастьях или пороках людей, выдавая им такия суммы, которыя страшным ростом в несколько лет увеличиваются в несколько раз?

Таким образом, вот пример того, какую чистоту внесет христианство в главное занятие, которому посвятил себя человек.

Насколько можно во всякое занятие вносить струю христианства, мы поймем, если только вспомним обращение с нами хотя бы разных лиц, с которыми мы сталкиваемся по делам.

В железнодорожной кассе на наш вопрос нам отвечают нетерпеливо, грубо: тут у этих людей в отправлении их служебных обязанностей нет и тени христианского настроения.

Нас сочувственно выслушивают, дают все нужныя указания, предлагают такие удобные поезда, о которых мы и не знали: это человек христианскаго настроения.

А начальник в отношении своих подчиненных; если он ко всем равен, смотрит на усердие и знание людей, а не на заискивания пред собой, никогда не покривит душой и из-за личной выгоды не предаст казеннаго интереса — это христианское поведение.

Насколько может далеко идти христианская заботливость о своих подчиненных, вот тому пример.

Один господин, управлявший казенным местом, представил к награде одного из мелких чиновников. Он его еле знал, но непосредственный его начальник свидетельствовал о его усердии.

Представление не было уважено. Тогда управляющий объявил, что или его подчиненнаго наградят или он уходит в отставку, так как не потерпит, чтоб достойнаго человека лишали награды. Управляющим дорожили, и потому дело уладилось.

Изо-всех приведенных примеров ясно, насколько широко применение веры к жизни, как во всяком деле своем человек всегда может отдать себе отчет, со Христом ли он в этом деле или нет.

И вот, почему области жизни, освящаемыя верою, гораздо шире, чем принято думать.

Напрасно полагают, что только храм и обряды религиозные составляют область жизни, освещаемую верою.

Все, что в быту человеческом достойно и чисто: все то благословляется Богом.

Если я добрый православный, и исполняю тщательно все церковныя предписания, для меня этого еще мало.

Мне мало того, что с Богом на молитве, с Богом в храме, что я с Богом в те минуты, когда надо мной совершаются таинства Церкви.

Я хочу, чтоб в моей жизни не оставалось ни одной минуты, когда бы я не чувствовал и не сознавал себя с Богом.

Для меня было бы обидою и горем, если б меня стали уверять, что я только тогда с Богом, когда исполняю свои чисто религиозныя обязанности, а все остальные часы моего существования принадлежу только миру.

Нет, я хочу знать, что Бог при мне, и я в Нем, когда я занимаюсь главным жизненным делом своим.

Вот, если я чернорабочий, и занимаюсь, положим, мощением улицы,— я в то самое время, как сижу у груды камней и разбиваю молотком камни, зажимая их между ногами, обутыми в лапти и обвернутыми под лаптями в толстые портянки: в это самое время я служу Богу, совершаю дело Богоугодное.

Во-первых, я исполняю заповедь, данную Богом Адаму при изгнании его из рая «в поте лица твоего ты будешь есть хлеб» — и зарабатываю этот хлеб, действительно, в поте лица. Труд мой тяжел, а оплачивается скудно. Труд мой опасен. Я сижу на припеке солнца, глядя на светлые, раскаленные каменья, и, при слабости головы, меня может поразить солнечный удар. При раздроблении камней молотком, осколок легко может попасть мне в глаз, причиняя глазу по моему невежеству и по неумению найтись в беде и скорее хорошенько промыть его — значительную болезнь. Спина больно ноет у меня, когда я, разогнувшись после нескольких часов этой скучной однообразной работы, подымусь на ноги, и ноги еле держат меня.

Но я работаю и не ропщу. Я утешаю себя в работе мыслию, что Господу угодно было дать мне именно этот, а не какой-нибудь другой удел в жизни.

Я подкрепляю еще себя мыслию, что другие сидят голодные, вовсе на находя работы, которую мне послал Бог.

Наконец, если я семейный, то я, прокармливая своих детей трудом своим, из-за них не доедая, исполняю тем заповедь Божию «раститеся и множитеся, населяя землю».

И поэтому все время работы моей я буду считать провождением времени не менее религиозным, как если бы проводил это время в молитве.

Я молюсь Богу трудом моим.

Еще большее религиозное значение приобретает мой труд тогда, когда он не только кормит меня, но и заключает сам в себе высокую цель.

Если я учу юношество добру, вселяю в него ясность знаний и благородство понятий, то разве всякая минута моего труда не будет в то же время и служением Богу?

Или, если я избрал себе трудное и высокое звание врача, и, подвергая свою жизнь опасности заразы, помогаю больным, бесстрашно еду на борьбу с какою-нибудь эпидемией, где есть много вероятий заразиться мне самому и погибнуть: разве тогда всяким дыханием своим во всякую минуту врачебной деятельности моей, я не служу всеми силами моими Богу, воплощая на деле величайший из заветов Христовых: «больше сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя».

Некоторые люди, строгие приверженцы буквы закона, могут сказать: всякое доброе дело религиозно только тогда, когда оно и творится на религиозной основе. Поэтому всякое хорошее дело только религиозно, когда оно совершается во имя Христа.

Тут предстоит разобраться в очень важном вопросе о том, как можно, с именем Христа на устах, быть во всем врагом Христовым и, как, стоя, повидимому, далеко от Христа, дышать Христовым духом, жить заветами Христовыми.

Представим себе двух людей, из которых один считает себя верующим и выказывает себя таким; другой же никогда ничего не говорит о вере, и его считают не верующим.

Но в чем у перваго выражается вовне его вера?

Он посещает богослужения, преимущественно в тех храмах, где можно видеть службу торжественную, благолепную, богато обставленную, послушать хороших певчих, голосистых диаконов.

Вернувшись домой после такой службы, где он, в сущности, только услаждал свое зрение и слух, он весь преисполняется гордости, что он, мол, такой усердный до Бога человек. Точно так же, с тем же самодовольством, он исполняет совне религиозныя обязанности: вяло пересказывает духовнику на исповеди какие-нибудь мелкие грешки, умалчивая о преступлениях своей гордости, жестокости, тщеславия, самолюбия и строгаго осуждения людей; с холодным сердцем приступает к святой Чаше, и, опять-таки, кичится тем, что, вот, он такой замечательный христианин.

И в ожидании смертнаго часа своего он точно так же исполнит все положенно: примет соборование маслом и приобщится. И, может быть, над гробом его, в храме, будет сказано о нем похвальное слово: о том, какой это был примерный «сын церкви», и какое назидание можно почерпнуть из его жизни.

А на деле, это был никому не нужный и нравственно ничтожный человек. Он на своем веку не подошел близко ни к одной человеческой душе, никому не стал дорог, нужен, необходим. Он не только не страдал горем людей, но тщательно отвертывался там, где от него ждали участия, и резко отказывал тем, кто его о чем-либо просил.

Это был человек, который приближался к Богу только устами своими, и устами чтил Его. Сердце его далеко отстояло от Бога, и тщетно было почитание его.

Он не сделал главного, что Господь поставил признаком близости к Нему: он не творил волю Божию, не любил людей и не приносил себя в жертву им.

Когда пред ним люди утопали в море житейском, и довольно было протянуть им руку, чтобы спасти их: он не двигал пальцем, и к скудным жертвам, которыя он скрепя сердце — более из тщеславия, чем из сердечнаго расположения,— делал для храмов, можно приложить слова: «Милости хочу, а не жертвы».

И, если спросить: да в чем он разнится от язычника, который прожил, исполняя внешния обязанности своей религии, и никогда ничего не слыхал об учении Христа — на этот вопрос можно ответить лишь: «Этот человек в жизни своей ничем не разнился от такого язычника. Благодать Христа ничем на нем не отразилась. На нем не видно было печати Христовой,— Он только совне принадлежал Христову стаду, совсем непричастный его духу.

Теперь, как противоположность только что описанному человеку, возьмем человека, во всем ему противоположнаго.

Пусть это будет пылкий молодой человек, весь поглощенный внешним миром, и еще сам не уяснивший себе своих религиозных верований.

Он слишком прямодушен, чтобы исполнять, религиозные обряды, когда в душе его нет соответ-ствующаго религиознаго чувства, а поэтому он не приступает к этим обрядам.

Но в нем кипят горячия благородныя чувства, порывы к добру, возмущение всякой несправедливостью и всяким злом, которое он пред собою видит.

Для него увидать кого-нибудь в горе — значит пожалеть этого человека, а пожалеть для него —

значит помочь. И он от скудных средств, которыя еле дают ему существовать, готов оторвать «лишнее», самому не быть вполне сытым, чтоб поделиться с другим человеком, который совсем голоден.

Даже не сознавая, как прекрасно его поведение,— он, может быть, своим трудом содержит старую мать или учащихся братьев и сестер... Наступает какое-нибудь общественное бедствие, которое задевает чувствительныя струны его души, например, сильная эпидемия, и он бросается на помощь, забывая себя.

Весело напевая, далекий от мысли корчить из себя героя, он, точно делая самое простое, обыкновенное и незначительное дело, отправляется туда, где царствует ужас и смерть, где неутомимо косит свою жатву смерть, и в борьбе с нею погибает.

И вот, теперь спросим себя: кто по духу ближе Христу, кто полнее исполнил Его завет: тот ли человек, у котораго для человечества был в груди немой и холодный камень, котораго никакия развертывающияся пред ним горя человеческия, никакие громкие стоны не могли вывести из неподвижнаго равнодушия и который поставил себе в жизни одного идола, себя самого, и этому идолу служил, хотя часто имел на устах имя Христово и внешне казался в общении со Христом?.. Или человек, который не злоупотреблял именем Христовым и казался совне далеким от Христа, но на деле до крайних последствий и до лучезарнаго конца довел то, чему учил Христос?

Ведь корень познается по дереву. Корень жизни перваго — чисто языческий, корень жизни второго — христианский; и первый дышал язычеством, второй — Христовым духом.

Ведь — не тот мой, кто на словах распространяется о любви ко мне, а на деле действует во всем совершенно противоположно моей воле. Мой тот, кто настойчиво творит самыя дорогия и близкия мне дела. И Христу близок не тот, кто пустосвятно твердит на людях,— быть может, наедине и не упоминаемое им никогда — имя «Христос, Христос» и ничего не делает из заветов Христовых; а дорог тот, кто молча, не ожидая и не требуя себе за то небесной награды, как нечто простое и естественное, с горящим сердцем и веселым видом соблюдает величайшую заповедь любви...

Нельзя не задуматься над словами Христа о том, что спросится с нас, главным образом, на страшном суде.

Тогда Господь Христос скажет:

— Приидите, благословенные Отца Моего, наследуйте Царствие, уготованное вам от сложения мира. Ибо Я алкал, и вы дали Мне есть, жаждал, и вы напоили Меня, наг был, и вы одели Меня, болен и в темнице, и вы также посетили Меня.

И они спросят:

— Господи, когда мы видели Тебя алчущим, и накормили Тебя, жаждущим и напоили Тебя, нагим, и одели Тебя, больным или в темнице, и послужили Тебе?

И скажет им:

— Так как вы сделали это для одного из братьев Моих меньших, то для Меня сделали.

Итак, из этого следует, что Христос принимает всякое добро, оказанное человеку другим человеком, так, как будто это добро было оказано непосредственно Ему Самому, причем даже не сказано тут, чтоб это добро должно было быть сделано во имя Христово: просто только сделано.

Равным образом, отсутствие любви к ближнему, проявленное человеком в воздержании от деятельной помощи ближним,— принимается Христом, как преступное равнодушие к Нему Самому, как измена и отречение от Него Самого.

И выходит, что первый, с лицемерным образом своего благочестия, был изменником Христу. Второй, со своей кажущеюся далекостью от Него, был Христов верный раб и работник.

«Дух дышет идеже хощет», часто безсознательно для самого человека, и чудом Божией мудрости и промышления, человек, считающий себя неверующим, прославляет Бога делами, которыя внушает ему Бог, и он покорно слушает внушения этого тайнаго гласа Божественнаго...

Мало размышляющие и грубые люди не понимают также, какое могучее орудие для прославления Себя людьми — и не только для душевнаго возвышения их, но и для привлечения их к Себе, Господь избрал в том искусстве, произведения котораго являюся часто громчайшими и славнейшими органами Божьей славы, тем высочайшим и бессмертным языком, каким душа человеческая поет Богу свою заветную песню.

Кто стоял в той тихой обособленной комнате дрезденской картинной галереи, где хранится величайшее произведение кисти Рафаэля,— Сикстинская Мадонна, кто робко и с восторгом, как человек, без прав на то залетевший в небо, всматривался в это небесное явление, в это торжество материнства и девства на лике Пречистой, в это изумительное искусство, которое дало возможность Рафаэлю изобразить Богоматерь так, словно Она не стоит пред нами, а тихо-торжественно-величаво движется на облаках, кто созерцал на высоком челе Ея и сияние непорочности и ту высокую ясность мысли, с которою Она несет миру Младенца Христа, кто трепетал пред этим величием взора Младенца, в котором чудным образом невинность и беспечная радость детства сочетались с творческим величием и вдумчивостью; кто видел этого святого Сикста и великомученицу в радости безмолвнаго созерцания и упоения тою невыразимою святынею, которой они предстоят; кому сияли эти два херувима с мечтательностью во взорах, с проникающим их блаженством бесплотных духов: тот понимает, как высоко может подбросить душу в надземныя области истинное искусство.

Редко кто входит в эту одинокую обособленную комнату, где стоит эта великая картина: редко кто входит наскоро и недолго в ней остается.

Еще только приближаясь к этой заветной комнате, вы чувствуете необъяснимое волнение; вас уже охватило, встало пред вами все, что вы слышали и читали об этом удивительном полотне.

Сколько бы народу там ни было, голосов не слышно. Если изредка кто и перемолвится словом, то это слово произнесено шопотом, как во время богослужения в алтаре... И те, кто стоят, и те, кто сидят на единственной длинной скамье по стене, не сводят глаз с поднятой высоко от пола картиной. Не смотрят, а созерцают...

Такое же молчание умиления было бы, верно, и в те мгновения, когда бы Пресвятая, спустившись с небес с предвечным Младенцем, тихо пронеслась пред людьми на облаке над землей лучезарным видением...

Так что же: когда Рафаэль творил это вдохновенное произведение, в красках отражая святую мечту, жившую в его душе — мечту о Деве и о Младенце Христе: не было ли тогда его дело — одним из высших дел, доступных человеку, не служил ли он тогда Богу, извлекая из души своей и оставляя на веки людям такую святыню и красоту, пред которой люди переживают нечто высшее, чем молитву, которая дает им видение живого неба.

А трогательный Мурильо, с его картинами Приснодевы, в облаке ангельскаго ополчения возносимой к тому небесному Царству, где Она будет Царицей, со Младенцем Христом, то пьющим воду из черепка, который подносит к Его устам маленький Иоанн, то стоящим рядом с барашком — агнцем: Мурильо, весь какой-то небесный, с безбрежной детской верою, точно руками освязавший вечность с надземными областями.

А наш Васнецов!

Если человек, способный к религиозному восприятию, входит впервые в Киевский Князе-Владимир-ский собор, на стенах котораго собраны произведения Васнецова во всем расцвете его гения: его охватывает необычайное чувство — близости и действительности того, что изображено на этих стенах, этих потолках и столбах.

Вот «Богоматерь, несущая миру спасение» — знаменитая Богоматерь, столь распространенная во своих воспроизведениях.

Вот — великолепное изображение равноапостольной великой княгини Ольги, праматери русскаго православия. Как зорко глядят вдаль ея вещия очи, какою могучею силою дышит вся она, прозревшая истину и всенародно поклонившаяся Распятому Христу.

Вот, вверху изображения ветхозаветных пророков в священном изступлении — вот, и потрясающее видение по поясу купола «блаженство святых о Господе».

Святые разных ликов, словно с силою снаряда, выпущеннаго из орудия, стремятся к отверстым дверям рая. Какое ликование, какое счастье! Вот — награда за тяжкий подвиг жизни, за верность Христу, засвидетельствованную у кого вольным уничижением, ежедневным самораспятием, у кого — кровию и муками казни... Вот — они, проведшие жизнь свою «скитающеся, скорбяще, лишени, озлоблени», ютясь в пещерах и «в пропастях земных» — вот они будут все увенчаны сейчас нетленными венцами славы — цари, князья, дети, старые иноки, юныя мученицы, юродивые и вельможи... Какое разнообразие лиц и выражений! Вот, крепко прижимая к груди крест, изсохшая телом, с седыми космами преподобная Мария Египетская. Вот, с выражением невинной радости во взоре, весь светленький в ореоле своего непорочнаго детства и своей святости, первый киевский отрок-мученик, сын Феодора-варяга, Иоанн, со своим отцом.

Но кто это одна, среди общаго стремления, тиха, задумчива, неподвижна? Уронив руки на колени, всматриваясь перед собою широко открытыми очами, она откинулась на руки несущих ее ангелов и замерла. На ней одежда царской дочери, украшенная самоцветными каменьями... Это великомученица Варвара, в которой, хочется думать, художник отразил живший в нем близкий и дорогой образ — великой Богоискательницы России.

Тихо и торжественно среди общаго счастливого смятения возносится она в то небо, которое давно, с того дня, как она познала и уневестилась Христу, спустилось в ея душу...

Неотразимое видение, возносящее человека «горе»!

А вот, в самом потолке чудесные изображения Христа Распятаго и над Ним — скорбящаго Бога-Отца.

О, эта склоненная на грудь с невыразимою мукою глава; эти распростертые по крестному древу и про-боденные гвоздями руки! О, эта мертвенная бледность, надвигающаяся на ланиты «Краснейшаго из сынов человеческих», эти уста, вещавшие миру новое слово, которые теперь раскроются только единый и последний раз, чтобы произнести последний возглас: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!».

Волнующий, незабываемый образ!

А над Ним — еще, быть может, более скорбный образ: Бог-Отец, взирающий на крестную муку Сына. На простом каменном престоле возсел величественный седоволосый Старец, и все в Нем и в воздухе вокруг говорит о Его необоримой силе... Чувствуется, что одной мысли Его довольно для того, чтобы легионы ангелов слетали на землю, сняли со креста Еди-нороднаго Сына Божия, облекли Его в царскую порфиру и вознесли на небо для сидения одесную Отца.

Но Он безмолвно смотрит на Страдающаго и страдает.

И это сочетание скорби и безграничнаго могущества потрясает... Эти руки, из ничего сотворившия вселенную, теперь не дрогнут, чтобы помочь распятому Сыну. Все окаменело, и застыли неподвижно верные Серафимы, готовые творить волю Посылающаго, и с ужасом взирающие на муку Голгофы и на оставление Сына... И вы, замерев, взираете на эту величайшую в мире трагедию.

А вот, обернитесь ко входным дверям. Над ними по западной стене встает видение Страшнаго Суда.

Эти подымающиеся из недр земли, воскресшие по звуку трубы архангелов люди, эти кости, одевающихся плотию, эти возсевшие на престолах апостолы, этот ангел суда в зеленом хитоне, с запечатанным тяжелою печатью страшным свитком дел человеческих в руках — все полно ужаса и угрозы... И там, вверху, утвердился престол Грознаго Судии — Христос в белом хитоне протягивает пред собой книгу благовестия Своего, которая и будет судить мир. Коленопреклоненный Иоанн Предтеча, крепко зажимая в руке хоругвь своей проповеди, стоит с понурой головой; а «Предстательство христиан непостыдное, ходатайство ко Творцу непреложное», Пресвятая Дева, склонясь к плечу Сына, просит милости к тому роду человеческому, который сам же Божественный Судия Ей усыновил...

И пред этим видением неизбежнаго часа страхом содрагается душа, и так хочется жизни светлой, чистой, в творении воли Господней. И, когда вы долго побродите в соборе во внебогослужебное время, вы выйдете из него в таком настроении, словно вы, как некогда отрок во время землетрясения в Царьграде, были занесены на небо.

Вот, что дала кисть вдохновеннаго Васнецова людям. Можно ли поэтому отрицать, что всякий взмах его кисти при создании этих безсмертных творений был делом молитвенным?

Но есть полотна чутких мастеров, хотя и не посвященныя творчеству непосредственно религиозному, но производящая высокое впечатление, пробуждающия в душе лучшия христианския чувства.

Возьмите, например, известную, небольших размеров, картину Перова «Похороны». Серым зимним днем едут лесной дорогой дровни, запряженныя скверной лошаденкой. Простой деревянный, некрашенный и ничем не покрытый гроб. На дровнях сидит мальчуган в плохенькой одежонке. Вот, и все. Но в это простое бедное событие художник вложил такую остроту безысходнаго и беспомощнаго горя, столько тоски, что вы стоите пред этим маленьким полотном, как пред куском живой жизни. Вам хочется идти за этим гробом безвестнаго труженика, который так же убого отправляется к последнему покою, как прожил свой печальный и трудный век. И потом вы говорите себе, что, если ничего нельзя сделать для этого мальчика, потому что его не существует, то нужно найти других таких же несчастных и помочь им.

Или вот, картина известнаго художника Лебедева, изображающая крестьянку, которая пришла в город проведать своего сына, обучающегося мастерству. Вид этого забитаго, одетаго в отрепья, голоднаго мальчугана, на котораго с безграничным горем смотрит мать, производит такое впечатление, что так и хочется подойти поближе к этой среде, сделать что-нибудь для облегчения участи этих несчастных мастеровых детей.

А литература, истинная литература, произведения тех писателей, которые имеют право вслед за Пушкиным повторить о себе:

Что чувства добрые я лирой пробуждал, Что прелестью живой стихов я был полезен И милость к падшим призывал.

Разве эти страницы, который являются для вас любящим другом, советчиком, учителем и утешителем, над которыми вы то прольете теплую слезу умиления, то исполнитесь желанием подражать благородству героев, то постигнете всю низость своей жизни, и вам безконечно захочется жизни новой, сильной и чистой: разве эти страницы, пробуждающия в вас высокие порывы и тем самым возвышаю-щия вас до Бога — не суть дело христианское, и не внушены тому человеку, который их начертал, единственным Источником правды и света?..

А великие музыканты!

Не говоря уже о таких творениях чисто церковной музыки, как знаменитая «Седьмая Херувимская» Бортнянскаго, в которой в тихом, сладостном и таинственном распеве вы чувствуете величие и недоступную тайну приближающегося чуда, и слышите поступь наполняющих храм и готовых послужить при принесении безкровной жертвы ангелов,— не говоря о таких чисто церковных произведениях, как часто музыкальные отрывки настраивают душу высочайше религиозным образом.

Вот, например, развертывается пред нами великое вступление в оперу «Тангейзер» Вагнера, которая представляет собою борьбу в человеке земного и небеснаго начала. Какая тоска по небу слышится в этих звуках, какое сознание ничтожества земли.

И как утверждает веру в загробный мир и в ликующую вечность развитие последней темы.

Очищенная страданием, получив прощение ценою крестной жертвы, душа вступает в вечность...

Пред вами разверзается небо. Звуки, все усиливающияся и наростающия,— волны жизни, стремящейся в высоту, прорвали, наконец, преграду, отделяющую землю от неба, торжествуя втекли в берега безсмертия и плещут у самаго Престола Господа славы...

Какое величие, какая красота, какой охват!

Тут не «вера» уже, ибо земное, с возможностью муки и сомнения, уже миновало. Тут же «видение» «лицом к лицу», с несомненностью, тут уже ненарушимое блаженство обладания…

Вагнер сумел взять робкую, сомневающуюся душу человеческую и поднять ее до небес...

Из всех приведенных примеров видно, как ошибаемся мы, когда думаем ограничить область религии одними явлениями чисто церковнаго характера.

Нет, Бог решительно во всяком честном и чистом труде человеческом. Бог в нашем здоровом и чистом веселии, Бог во всем, где мы не идем против Его воли.

Среди американскаго юношества развит обычай — предпринимать многочисленным обществом прогулки по прекрасным американским озерам. И тишина вод, дремлющих под нависшими скалами, нарушается вдруг пением религиозных гимнов. Какое великолепное слияние торжественной красоты природы с восторженным излиянием юной человеческой души.

И, если я радуюсь чему, если я праздную что-нибудь, в чем выразилось Божье ко мне благодеяние: пусть не говорят мне, что я в радости моей вне Бога. Таким представителям мрачнаго христианства, для которых христианство все состоит из мрака подземных пещер,— я укажу на Христа, озаряющаго сиянием Своим пир на браке в Кане Галилейской.

Не должно быть в жизни христианина той минуты, когда бы он не чувствовал своей связи с Богом. И не в одних лишь храмах должны мы искать и видеть Христа, а повсюду в жизни. Он стоит за тем бедным, который возбудил к себе наше сострадание; Он внушил писателю ту мысль, которая нас волнует; Он одел красотой тот мир, который нас так восхищает.

И, когда вы, помолясь с утра Богу словами тех молитв, каким вас еще в детстве научили, выйдете наружу, и пред вами заблестит сияние дня, и радость бытия наполнит душу, тогда своими словами, от себя, поговорите с Творцом — скажите Ему:

«Как рвется душа моя благодарить Тебя!.. Не за одно только то, что Ты осыпал меня Своими благодеяниями, но за то, что Ты дал и мне и всем людям: за все, за все!

За Твое изумительное творчество, за силу роста, заложенную в Твои творения, за блеск Твоих звезд, за радость Твоего солнца, за сверкание Твоей росы на изумрудах лугов, за бодрость и свежесть этого утра, за это сознание, которым я поклоняюсь Тебе, за эту жажду и стремление к Тебе, за Твое всепрощение, за встреченных мною людей, в которых мне сияли Твои искры, за мою жизнь, за счастье и за муку, за надежды, за вечность!»

Глава III.
ВОСПИТАНИЕ ВЕРЫ

Иногда религиозное чувство зарождается в человеке само по себе, как-то безсознательно.

В среде, совершенно лишенной тяготения к вере, в среде, где все духовное подвергается злому осмеянию, где детям стремятся привить презрительное отношение к христианству и всячески клеймят пред ними это учение — и там часто, при этих обстоятельствах, вырабатываются счастливыя природы с ярко выраженными стремлениями к религии.

Ведь, в первые века христианства часто дети жесточайших гонителей христиан неудержимо влеклись ко Христу, и получали мученическую смерть от своих родителей.

Такова, например, история юной девы, великомученицы Варвары, которая, втайне от своего отца, закоренелаго язычника Диоскора, приняв христианство, была жестоко им гонима и отдана на невыносимыя муки, завершившияся усечением мечем, во исполнение слов Христовых — «предаст на смерть отец чада».

Современность знает такие же необыкновенные случаи — горячей, напряженной веры у детей, родители которых являются врагами Христа.

В наши дни Франция, как государство, пошла против Христа. Она запрещает упоминать имя Его в школах, выбросила крест из общественных зданий, изгнала всех монахов и монахинь, значительная часть которых занимались делами благотворения, учили юношество (лучшее среднее воспитание давалось в школах, которыя содержали монахи), ходили в госпиталях за больными, посещали больных.

В армии есть доносчики, которые доносят на офицеров, посещающих храмы, и эти офицеры на плохом счету и задерживаются в своем служебном движении.

Вот, что сталось со страною, которая некогда считалась «первородною дщерью» католическойцеркви, короли которой почетнейшим для себя титулом считали наименование «Христианнейший», со страною покровительницы Парижа девы Женевьевы, страною святого короля Людовика и другой великой девы, Иоанны д'Арк, верою своею спасшей Францию от порабощения Англиею.

Но религия пустила в этой стране слишком глубокие корни, чтобы весь народ пошел за безумствующим правительством.

И остаются верными религии множество людей, которые были в ней воспитаны.

Пишущему эти строки пришлось присутствовать в величайшем по размеру святилище Парижа, необъятной базилике во имя «Священного Сердца Иисусова», царствующей над Парижем с высоты Монмартрского холма — на потрясающем служении.

Во Франции есть братство, носящее название «мужей Франции» и объединившее в составе членов своих все решительно приходы страны. Раз в месяц в базилике Сердца Иисусова собираются они для молитвы о своей стране и о своей вере. Произносится с кафедры слово, освещающее положение страны и дело обороны в ней веры и народной верующей души от посягательств безбожнаго правительства, бывает торжественный крестный ход по окружающим базилику широким галереям, а до того вся церковь, наполненная мужчинами всех решительно состояний и возрастов, поет гимны.

Трудно передать величие, в котором к высоким сводам подымается под звуки могучаго органа гармонический крик этой несметной толпы, объединенной одною тоскою по старой Франции, согласно склонявшейся пред распятым Христом, одною мольбою о возрождении страны:

Sauvez, sauvez La France au nom du Sacrè Coeur ².

При выходе пришлось минут десять добираться до дверей, хотя я находился недалеко от них, и все это множество народа и только что слышанное пение вселяли одно твердое убеждение: «Нет, во Франции еще не покончено с религией!»

Так вот, кроме людей и молодежи, принадлежащих к этой части Франции, сохранившей свою веру, кроме их тоскуют по религии дети отъявленных врагов религии.

Дочь Жореса, известнаго политического деятеля, непримиримаго врага Церкви, постриглась в монахини.

Другие единомышленники его узнавали, что взрослыя дети их потихоньку от них ходят в церковь, приобщаются. Когда они упрекали детей в том, что они скрывают от них эти поступки, дети спокойно отвечали:

«Мы вас не обманывали. Мы исполняли то, что нам внушает внутренний голос; а чтобы не огорчать вас, мы этим с вами не делились. Ведь ни вы нам, ни мы вам не внушим своих убеждений.»

И спокойно, без споров и борьбы эта молодежь продолжала жить в той церкви, которую рушили их отцы.

Есть какая-то особая высота и святыня в той душе, которая приходит к Богу сама по себе, по внутреннему влечению, которой Бог открывается Сам. Таким, именно, путем внутренняго чудеснаго озарения пришла ко Христу великомученица Варвара.

Отец ея не мог надышаться на свою дочь, а красота ея, по мере того, как она подрастала, расцветала так, что отцу ея казалось, что глаза людей недостойны видеть Варвару, и для нея была выстроена обширная высокая башня с великолепными палатами.

Лучшим утешением Варвары в ея одиночестве и блестящем затворничестве было смотреть с высоты на природу. Она любила уходить взорами в вечернюю пору в небо, горевшее мигающими звездами, словно возвещающими о каких-то великих, скрытых за этим загадочным шатром, иных мирах. Наблюдала она и красоту земли: праздники юных зорь, роскошь заката, изумрудный всход молодых посевов, колеблемыя в летнюю пору ветром волны золотистых нив, немолчно шумящия вершины деревьев.

Захотелось ей, смотря на красоту мироздания, знать, кто же создал всю эту вселенную, украсил ее, как невесту, для неведомого жениха.

Как-то она спросила одну из своих воспитательниц, указывая на красоту неба:

— Кто это сотворил?

Потом, взглянув на красоту земли, на поля и рощи, на сады в их весенней свежей зелени, на возвыщающияся к небу горы, на тихия задумчивыя воды, она опять спросила:

Чьей рукой создана вся эта красота?

Все это создали боги,— ответили ей. Варвара стала расспрашивать, какие именно боги.

— Да те боги,— ответили ей,— которым поклоняется твой отец и которые стоят у него,— золотые, серебряные, деревянные. Они все создали.

Варвара была вдумчива не по летам. И несообразность ответа, ею полученнаго, бросилась ей в глаза. Она возразила:

— Ведь, эти боги сделаны руками человеческими: как же эти выделанные людьми боги могли создать светлое, высокое небо и всю земную красоту, когда они сами не ходят ногами и не двигают руками?

Так осталась Варвара неудовлетворенною. Мысль ея не успокаивалась — она размышляла ночью и днем и глядела на небо, замерев пред его тайнами, сжигаемая желанием познать Творца и Его творение. И вот — Господь, видя высокую жажду этой души, Сам пошел к ней навстречу.

Как-то однажды, когда она смотрела на небо, разгораясь желанием познать Того, Кто его сотворил, к Кому стремилась ея душа, еще не познавшая истины, но требовавшая истины,— был ей глагол Божий.

Благодать озарила ум Варвары, внутренния очи открылись. Полнота истины озарила ее, и она сказала себе сама: «Един должен быть Бог, и Его не сделала рука человеческая, а Сам Он, имеющий собственное бытие, Своею рукою создает все. Един должен быть Тот, Кто поставил красоту неба, утвердил землю и освещает вселенную греющими лучами солнца, сиянием луны и блистанием звезд. Един Тот, Кто украшает землю различными деревьями, цветами, орошает ее реками, источниками и иными собраниями воды; Един должен быть Бог, Который все держит и всем дает жизнь, и обо всем заботится.»

И вот, любовь к таинственному Богу, открывшемуся ея душе, стала охватывать все существо Варвары судными силами. Так бывает в любви земной, что, едва увидав человека, котораго суждено любить всю жизнь, душа стремится всеми силами к этому человеку, лишь в его присутствии чуя в себе счастье и жизнь.

То же, но в еще большей степени, было теперь с Варварой. Она жаждала узнать о Боге, думала лишь о Нем, изнывала в неведении, сгорала любовию к Тому таинственному и неведомому, Котораго предчувствовала, но Который еще так мало был ей открыт.

Она не могла надеяться получить от кого-нибудь весть о Боге, потому что никто не входил к ней на башню. Лишь иногда тайными осенениями сообщал ей проблески истины Учитель и Наставник ея, Святой Дух, Который говорил с ея душою безсловесными знаками и никому, кроме ея одной, невнятными внушениями...

Как это было с великомученицею Варварою,— ясный ум не может не остановиться над таким вопросом. Если нет ни одного людского предприятия, которое могло бы двигаться, никем не руководимое: то как же без верховнаго Начала могла бы держаться в своей изумительной стройности вся громада мироздания?

Такой ум сам собою придет к неизбежной вере в Творца и Промыслителя всего существующаго.

Затем для ума живого и глубокаго и для природы, отличающейся справедливостью, представляется необходимым проверить те странные нападки на религию, которых он становится свидетелем. Он старается во всем разобраться. И, можно сказать, что иные люди, которые бы остались к природе равнодушны в те времена, когда религия не преследуется,— обращаются к ней всею душою во времена гонений.

Но этот путь, о котором сейчас было говорено,— путь непосредственной веры, есть путь немногих избранных душ.

В других веру надо воспитывать, и это воспитание веры принадлежит к числу важнейших задач жизни.

Нечего много распространяться о том, насколько для людей верующих кажется важным вопрос о том, чтобы передать свою веру детям.

Порою этою же заботою волнуются и атеисты.

Кто-то из французских известных отрицателей самолично водил свою дочь на уроки катехизиса — очевидно, желая воспитать в своей дочери ту веру, которой был лишен он сам.

Одна состоятельная женщина, очень образованная и считающая себя атеисткой, занимается столовыми, где кормят бедных детей. Как-то она рассказывала:

— Представьте, прихожу я в столовую. Дети садятся за столы, как ягнята, без молитвы. Я сейчас же велела им спеть молитву. Ведь, это ни на что не похоже,— и самым строгим образом предписала надзирательнице, чтоб никогда не садились без молитвы.

Негодование в устах «атеистки» довольно неожиданное...

Но в том-то и дело, что атеизм, доведенный до последних выводов, до равнодушия, у содержательных людей почти не существует: или он бывает кроткий и примирительный, как вот у этой женской души, граничащий с верой, или ненавистный, воинствующий, а ненависть — это только оборотная сторона любви.

Так или иначе эти люди чувствуют всю ценность для души религии, незаменимую поддержку, которую она оказывает людям, и не решаются отнимать у близких такое сокровище.

Одна мать нанимала на лето в деревню учителя-студента для своего сына, которому было тогда лет шестнадцать. Студент оказался во всех отношениях подходящим, но нужно было решить еще важнейший вопрос.

Видите,— сказала эта заботливая мать,— я воспитывала моего сына верующим, и доселе сумела сохранить его в этом отношении от всяких колебаний. Я хотела бы знать, каково будет воздействие ваше на него с этой стороны.

Место у вас,— отвечал ей этот, как видно, порядочный и честный молодой человек,— подходит мне во всех отношениях. Но я лучше лишусь этого места, чем скрою от вас правду. Я сам неверующий человек, и от этого сильно страдаю. Зная по себе, как тяжело жить без веры, я, конечно, ни в ком ея не колеблю. И, если б я поступил к вам, я бы тщательно избегал касаться пред вашим сыном этих вопросов.

Так должен смотреть на это всякий человек, сочувственно и глубоко относящийся к людям.

Но, конечно, из этого осторожнаго молчания многаго не вынесет детская душа. Нужно положительное воздействие.

Нельзя достаточно настаивать на том первостепенном значении, какое имеют для непробудивша-гося даже еще вполне сознания первыя теплыя и чистыя впечатления веры.

В детской пред старой иконой тихо, безстрастным умиряющим огнем теплится лампадка; старая няня пред иконою творит поклон за поклоном; с ближней колокольни доносится тихий мерный благовест.

«В Божью церковь идут Божьи дети...»

Окна трескучий мороз разрисовал прихотливым узором, а здесь, в комнате, тепло, уютно и отрадно.

И этот мир, это святое затишье, ребенок, быть может, вспомнит много раз потом в зрелые годы, и многое прояснится тогда в его омраченной душе.

Мне вспоминается одно посещение усадьбы родных.

Будучи по делам в одном старинном городе, я вспомнил, что тут неподалеку, верстах и двенадцати от города, живут в старой родовой усадьбе мои родственники. Я списался с ними, они выслали лошадей, и я поехал к ним как-то вечером.

После осмотра дома, строеннаго в начале XIX века, со старыми семейными портретами на стенах, старою мебелью и старинною посудой,— я прошел за молодой хозяйкой в большую темную комнату.

— Тут его отец родился,— сказала она у порога, кивая головою на мужа.

А покойный старик был не рядовой человек, памятный в истории своего края. Мы вошли.

Просторная комната с тщательно завешанными окнами была почти пуста, как это бывает в хорошо содержимых детских. На столе висел в металлическом киоте и в золоченой ризе Казанский образ Богоматери, пред ней светился чрез синее стекло лампадки нежный огонек.

— Этой иконой моего отца на свадьбу благословляли,— сказал тихо хозяин.

Посреди комнаты стояла колыбель с раскинутыми в стороны кисейными занавесками. В ней лежал спящий младенец, сладко чмокая губами.

Казалось, что лик старой иконы доставал своими благостными очами эту колыбель и осенял своей силой новое человеческое существование.

И эта икона какими-то узами связывала деда и внука, прошлое и будущее...

Вот — та здоровая, естественная обстановка, которою от рождения окружен ребенок христианских родителей.

А сколько трогательной поэзии в том, что молодая мать учит ребенка складывать пальчики руки в первое крестное знамение, учит его лепетать среди первых слов, которыя он начинает произносить, великое имя «Бог».

Жалко того ребенка, котораго мать не учила молиться, и жалко ту мать, которая предоставила эту заветную обязанность другим.

Замечательно, что дети совершенно не сомневаются в существовании Бога. Их еле мерцающее сознание, тем не менее, как-то способно охватить идею Божества.

Слова Спасителя «утаил еси сия от премудрых и разумных, и открыл еси та младенцам», открывают законное поле для весьма важных догадок.

Младенческая душа, начав рано свою религиозную жизнь, может еще в младенческом возрасте пойти очень далеко в религиозном своем развитии. Она может созерцать те тайны, в созерцание которых погружены, например, знаменитые два херувима на картине «Сикстинская Мадонна» Рафаэля, что Рафаэль поставил как бы на границе двух миров.

Были случаи в годы гонений, что грудныя дети рвались сами на те пытки за Христа, которым подвергали их родителей, и являлись, таким образом, сознательными исповедниками и мучениками.

Кому приходилось наблюдать за выражением лица у младенцев, когда их только что приобщили,— тот мог уловить на этих, в общем мало выразительных, лицах какую-то особую печать святой непорочности, радости и созерцания...

И вот — то, что душа чувствует сама собою, к чему она сама поворачивается, как подсолнечник к солнцу, все это надо в детях укреплять, развивать, углублять.

С самого ранняго нежнаго возраста детей нужно возможно чаще, хоть всякую неделю, приобщать. Как прививают дичку ветку благородного дерева, так ничем лучше нельзя сделать душу гроздью на Христовой лозе, как возможно частым ея погружением за трапезой Христовой в святыню Христову.

Известный в Петербурге духовник и проповедник, почивший протоиерей о. Алексей Петрович Колоколов, разсказывал, как одна его духовная дочь была выдана за богатаго титулованнаго человека, который обнаруживал признаки душевной болезни. Доктора боялись, что дети выйдут ненормальныя.

Со своей стороны о. Алексей предложил то, что было в его руках — средство духовное. Он советовал матери возможно чаще с первых же месяцев рождения приобщать тех трех мальчиков, которые у нея были от этого брака. И все Они вышли вполне здоровыми и естественными людьми.

Детскому возрасту, конечно, непонятны разныя догматическия тонкости, которыя им совершенно излишне и объяснять. Но в детях надо внедрять живое чувство к Богу. Чувство, что есть высшее, всемогущее, прекраснейшее Существо, Которому все открыто, Которое всегда готово выслушать человека и откликнуться ему.

И пусть сперва ребенок обращается к Богу со своими детскими, с виду пустыми и ничтожными, просьбами; это и есть та простая и непосредственная вера, та крепкая вера в Него, которая потом, конечно, с созреванием человека, примет иной оттенок.

В одном из благоухающих созданий русской литературы, принадлежащих перу человека, который, к сожалению, потом изменил Христу, в «Детстве и Отрочестве» графа Л. Н, Толстого, есть прекрасное описание детской молитвы, как, стоя в своем халатике, он помолится о папеньке и маменьке и вспомнит тут разом о всех людях, кто ему дорог в его детском мирке, и тут же попросит, чтоб завтра была хорошая погода и чтоб можно было идти гулять.

В «Войне и Мире» брат и сестра Ростовы взрослыми вспоминают, как детьми они молились, чтоб снег сделался сахаром, и выбегали на мороз смотреть, не случилось ли этого чуда по их молитве.

И вот, когда Николай, уже офицером, молится однажды, чтобы Бог помог ему выпутаться из одного очень сложнаго и тягостнаго положения,— во время самой его молитвы он вдруг получает письмо, которое нежданным и наилучшим образом все устраивает.

Детская безотчетная молитва со странными своеобразными просьбами обращается в сознательную молитву зрелаго возраста.

В деле воспитания детей имеет громадное значение окружить их атмосферою веры и привить им добрые благочестивые навыки.

Вера искренних людей подчиняет себе других, невольно передается, перенимается, особенно в детском восприимчивом возрасте.

Я знаю одну семью, где при детях прожила с год бонна, русская девушка из Калуги, очень набожная. У нея в комнате висели у кровати образки, привезенные ею с собою из Калуги. Она постоянно говорила детям «о Божественном». Не отлучаясь от детей весь день, она, и в будни часто бывая в церкви, рано подымалась, чтобы идти к заутрени и ранней обедне. От нея дети услыхали в первый раз имена многих святых; она им рассказала о Саровской пустыни и о великом старце Серафиме, кормившем из своих ручек медведя, об Оптиной и ея старцах. Всякое утро после общей молитвы она поила детей натощак из маленькой рюмочки святою водою, и давала им по кусочку тех просфор, которыя приносила с собою из церкви.

Всего год провела она в этой семье, так как служила для того, чтобы скопить себе на приданое — в родной Калуге ее ждал жених.

Но след, оставленный ею и церковной ея жизнию в душе детей, был глубок и не изгладился во всю их жизнь.

В этой же семье по летам дети гащивали в большом имении у пожилой тетки, не вышедшей замуж. Она была тоже женщина набожная и церковная, и такими же были служившия ей женщины.

Когда дети приходили по вечерам прощаться с тетушкой, они неизбежно заставали у нея старую ея ключницу, полуглухую старушку, с семи лет служившую при господах.

В это время происходило всегда обсуждение, за кого подавать на завтрашнее утро за ранней обедней просфоры и кого поминать за панихидой.

Старушка-ключница всякий день бывала у обедни и ежедневно подавала поминовенныя просфоры «о здравии и за упокой». Часть имен, ближайших родных, поминались ежедневно, а часть в известные дни — дни имянин, рождений и смерти: все эти памятные дни у госпожи ея были аккуратно записаны в особую книгу.

Зимою иногда тетушка брала с собой одного из маленьких племянников, обнаруживавшаго особую набожность, в Троицкую лавру под Москвой, где у нея были схоронены родители.

Дети знали о лавре и о преподобном Сергии с первых сознательных годов своих. У них была старая бабушка, доживавшая свой век на окраине Москвы, неподалеку от женскаго монастыря, где ждал ее последний приют. Ежедневно старая раскормленная лошадь, которою правил старый почтенный кучер, привозила в просторных дрожках или низких санях бабушку к монастырскому собору.

Отсюда, отстояв обедню, она, опираясь на клюку, медленно шла своим старческим шагом к «могилкам» — мужа, незамужней дочери и сына, умершаго мальчиком, соединения с которыми она покорно ждала в своей тихой и ясной старости.

По большим праздникам, несколько раз в год, ея старший сын привозил своих детей к матери, и в жарко натопленных маленьких и низких, уютных комнатах, уставленных тяжелою семейною мебелью, устраивался обед.

Детей интересовали и старыя большия иконы в дорогих окладах в бабушкиной спальне, и безчис-ленное множество горшков со свежей, прекрасно содержавшейся зеленью и цветами на бабушкиных окнах, и старый серый бабушкин кот, тихо мурлыкавший на своей неизменной скамеечке с мягкой подстилкой, и на стенах старые портреты, навешанные чинно и в порядке, всякого размера, и масляными красками, и водяными, и забавные дагерротипы на стекле, и старинная посуда.

Бабушка вела беседу медленную и тихую. Она любила вспоминать о разных подвижниках, которых знавала; разсказывала о святых местах, так так была охотница посещать их, и о тех чудесах, о которых за последнее время где-нибудь вычитала или услыхала. И от всех ея разсказов, с этой мирной обстановкой ея дома, что-то тихое, успокаивающее, полное доверия и предчувствия близкой вечности, вкрадывалось в душу, навсегда прокладывая в ней глубокую борозду.

После обеда дети шли обыкновенно в комнату к старой слепой бабушкиной служанке Нениле, жившей на покое. Нениле было много-много лет. Она была из подмосковных крестьян и хорошо помнила «француза», так как в двенадцатом году она была взрослой девушкой.

Дети усаживались рядком на мягкую кровать Ненилы, а старушка, никогда не сидевшая без дела, двигая спицами, в сотый раз разсказывала своим неспешным старческим голосом про разныя истории «с французом».

Теплая светелка с большой изразцовой лежанкой была в полумраке надвигающагося вечера мирно озарена огнем лампадки. Освещенная ею, проступала позолоченная резьба ветвей дешевого киота. По стенам в старых рамах висели подаренныя уже давным-давно бабушкою Нениле выцветшия одного и того же размера гравюры с разными событиями из жизни преподобного Сергия Радонежского.

Первая изображала, как ангел является под дубом преподобному в детстве, и как мальчик стоит пред ангелом со сложенными руками для принятия благословения, с уздечкой, висящей у локтя. На одной преподобный месил тесто для просфоры. На другой — смотрел чрез окно кельи на множество птиц, наполнявших пространство монастыря, в предсказание множества учеников его. На третьей, сидя на обрубке пня в келье, занимался портняжничеством. На четвертой чудесно изводил из земли источник воды. На пятой посещала его Богоматерь. Была еще картинка, как его приобщают пред смертью, и как он при осаде монастыря поляками обходит монастыр-ския стены, окропляя их святою водой.

И, смотря на эти картинки, дети принимались разспрашивать Ненилу о том, сколько раз она ходила «к Троице» на богомолье, и какия с ней по дороге бывали приключения.

Вот, где и как узнали дети о преподобном Сергии Радонежском.

И для того мальчика, котораго тетушка бирала с собой в Троице-Сергиеву лавру, эти поездки были полны какой-то особой привлекательности.

Раннее-раннее вставание, чтоб попасть на поезд, который идет в начале седьмого часа, быстрый проезд по знакомым улицам Москвы, в этот час имеющим какой-то необычный вид, точно оне другия; в поезде думы об этом великом отшельнике,— как он не мог усваивать себе того, чему его учили, и как ему явился ангел, чтобы просветить его ум (картинка в комнате бабушкиной Ненилы), как он покоил до их смерти своих родителей и как потом ушел в этот дремучий лес, как искушали его злые духи, и как он благословлял Дмитрия Донского идти на Мамая.

А потом приезд в лавру; знакомый извозчик, всегда ездящий с тетушкой, в просторных санях; знакомая дорога в гору, и, наконец, лаврския святыя ворота.

А там чинная служба, «заказная» обедня для них в одной из маленьких церквей, и панихида с литией наруже, пред высокими тяжелыми памятниками на могилах родных. Потом Троицкий собор, рака препо-добнаго в великой славе, вереницы богомольцев, нескончаемые возгласы молебнов — «Преподобие отче Сергие, моли Бога о нас!», сияние множества огней вокруг раки, как отблеск ликующей вечности, чувствуемыя тут, слагавшияся к этой раке длинною чередою веков народная вера, слезы, стоны, моления, и стоящий в святом воздухе этого священнаго места торжественный, неизгладимый отзвук, когда-то прозвучавший здесь блаженной вести — «Се Пречистая грядет!» — когда-то произнесеннаго здесь великаго обетования: «Неотступна буду от места сего и буду покрывать его...»

И как все эти впечатления западают в душу, чтоб никогда не выпасть из нея!

А потом могила митрополита Филарета, который бывал в доме бабушки, и о котором столько разсказов и воспоминаний на Москве; знаменитыя троицкия просфоры, забираемыя в большом количестве, с надписью имени на обороте, сделанною гусиными, перьями в руках послушников за длинным, черным столом около просфорной; поездка к «Черниговской» лесом, по которому, конечно, бывало, пробирались к преподобному Сергию тяжелою стопою медведи за хлебом, и в подземной церкви большая чудотворная икона...

Вот, что нужно детям, чтоб внедрить в них крепко религиозное чувство.

Последующия бури могут временно умалить, по-растрепать это чувство, но все же основа останется, и как на величественном, далеко в землю ушедшем фундаменте разрушеннаго дворца можно выстроить снова дворец еще краше, так человек, переживший в детстве всю полноту религиозных чувств,— несмотря ни на какия последующия искушения отрицания и равнодушия,— всегда может обратиться к Богу с еще большим пылом, и едва ли умрет далеким от Бога.

С самаго ранняго возраста надо приохочивать детей к духовному чтению.

Я знаю человека, который всю жизнь имел большое сочувствие к монашеству и монахам. Это сочувствие зародилось в нем в раннем еще детстве.

Ему было лет пять, и он еле читал по-складам, когда ему попались в руки какие-то обрывки из одной духовной книги крупной печати. Но в этих обрывках было полное краткое житие преподобнаго Феодосия киево-печерскаго, и мальчик с восторгом прочел его, особенно те страницы, где описано, как в детском возрасте подвижничал преподобный Феодосии, как надевал на себя вериги и как преследовала его его мать.

Я знал еще мальчика, который выказывал большое сочувствие пешим богомольцам.

В этой семье возили детей весною и осенью, до переезда в деревню, кататься и гулять в парк, за заставу, где проходят богомольцы, пробирающиеся к преподобному Савве Сторожевскому и в Новый Иерусалим, или возили чрез Крестовскую заставу в Останкино, по шоссе, где пападаются вереницы богомольцев, направляющихся к Сергию-Троице.

Этот мальчик любил заговаривать с богомольцами, жалел их, что они идут пешком и тащат еще на спине тяжелыя котомки. Денег у него, хотя его родители были богаты, не было по его возрасту ни гроша, но у него бывали с собой карамельки, которыя им давали на дорогу. Эти карамельки он и отдавал богомольцам. А раз, отдав им свои и разойдясь с ними на далекое разстояние, он уговорил братьев отдать ему и их карамельки и опрометью принялся догонять богомольцев, чтоб вручить им это сокровище — сопровождавший их учитель торопил их садиться в коляску, чтоб вернуться домой.

Все, вот, такия черты детской жизни и образуют обстановку, благоприятную для развития и укрепления веры.

И часто не те лица, которыя гордо полагают, что они руководят ребенком,— часто не эти вовсе лица направляют душу и жизнь ребенка по тому или другому руслу.

Вспомним лучезарное создание Тургенева — Лизу Калитину из «Дворянскаго Гнезда», один из высших русских литературных типов.

В чопорном, холодном и скучном доме ея родителей не лживо-сентиментальная ея мать и не погруженный в свои своекорыстные разсчеты отец направлял жизнь чуткаго ребенка.

Около девочки стояла незаметная няня Агафья, женщина цельной души и крепкой веры, одна из тех, которыми держится мир святой Руси. Стояла и заботливой рукой вела девочку ко Христу.

Те службы, к которым на заре, в задумчивую и загадочную пустоту церкви водила няня маленькую Лизу, те разсказы, в которых с безхитростною верою своею она описывала страдания мучеников и как цветы подымались вдруг из земли, орошенной их кровью (— Желто-фиоли? — доверчиво спрашивала девочка): все это вырабатывало постепенно в Лизе то тайное, громадное чувство к Богу, которое потом, при крушении ея несмелых земных надежд, заполнило всю ея жизнь,— то чувство, о котором так просто, потрясающе и исчерпывающе выражается Тургенев.

«Бога одного любила она робко, восторженно, нежно...»

Тип Лизы Калитиной, питомицы няни Агафьи, как бы парит над землей, и жизнь ея стоит на той грани, где кончается земная повесть, где начинается житие праведницы.

Другой безсмертный образ русской женщины, Татьяна Ларина из «Евгения Онегина» Пушкина. И здесь точно так же нам ясно духовное воздействие простой русской женщины, няни, которая, неграмотная, бедная крестьянка, имела свое цельное, непоколебимое воззрение на жизнь, как на поле долга и чести, и привила это воззрение своей питомице.

Таня, взрослая годами, но ребенок душой, открывает няне свою тайну, никому еще не высказанную, о любви своей к Онегину. И как принимает старушка это признание в любви, которое принесло Тане столько горя:

Поэт немного кладет черт, чтоб уяснить нам душу Татьяны, и особенно целомудренно мало говорит он об ея верованиях. Но во всей этой краткости широкие горизонты Татьяниной идеальной души, для которой и любовь была чистым восторгом и поклонением тому, что казалось ей самым высоким и прекрасным из всего, что она доселе встречала,— широкие горизонты этой души открывают ея слова о том, что прежде своей встречи с Онегиным она его уже предчувствовала:

Так в Татьяне мысль о любимом человеке совпадает с молитвой, ибо все, что есть в глубоких людях лучшаго — все то у них соединено с вечностью. И, конечно, в несчастном браке своем думая об Онегине, она мечтала о том, как вне тягостных условий земли они встретятся в вечности.

И что ея простая безхитростная няня имела большое влияние на образование цельнаго миросозерцания Татьяны, видно из того, что в минуту нравствен-наго апофеоза своей героини, в отповеди ея Онегину, как укрепляющую ее силу, Пушкин влагает в нее память о безвестной ея няне.

Совершив то дело, к которому призвал ее Бог — развитию души человеческой во-истину «по образу и подобию Божию», смиренная старушка отошла к Богу, возносящему смиренных, и была положена среди таких же, как она, безропотно принесших жизненную страду тружеников. И светлая тень ея еще раз мелькает пред читателем, когда в ответе Онегину Татьяна вспоминает:

Вот, откуда черпали свою немногоглаголивую веру люди, воспитанные такими нянями и дядьками (Савельич из «Капитанской дочки», Евсеич из С. Т. Аксакова).

Очень важно детям иметь с ранняго возраста общение с выдающимися духовными людьми.

Не будет ли отличаться своею возвышенностью строй такой семьи, как была семья великаго князя Димитрия Донского, котораго пестуном и наставником был митрополит святитель Алексий, советчиком — преподобный Сергий Радонежский, духовником — его племянник, святой Феодор (впоследствии архиепископ Ростовский). Тут и выработалась та сила духа, которая помогла Димитрию выступить против Мамая — предприятие в высшей степени опасное — с верою в успех. А супруга Димитрия, великая княгиня Евдокия во иночестве Евфросиния, сияет в сонме русских святых.

Счастлива та семья, которая имеет общение с каким-нибудь старцем высокой жизни, и в высшей степени важно для детей иметь пред глазами образ совершеннаго человека.

Такие люди, какими были недавно жившие среди нас и памятные еще многим далеко не старым людям,— старцы Амвросий Оптинский, отец Варнава (из скита Черниговской Божией Матери под Троицей), великий священник Божий отец Иоанн Кронштадтский: общение с ними давало молодежи, главным образом, два основныя впечатления.

Первое впечатление — это счастье их трудовой и подвижнической жизни.

Всякому бросалась в глаза бедная обстановка первых двух, множество людей, нескончаемою волною сменявшихся пред всеми этими тремя подвижниками. Все видели, что они постоянно в трудах, обуреваемы народом, который нес им свои сомнения, тягости, грехи, требуя от них разъяснения, облегчения, разрешения. Видели, как старец Амвросий последние годы жизни доходил до такой усталости, что голова его, уже не поддерживаемая шейными позвонками, заваливалась назад, и слова вылетали с трудом из уст чуть слышным шепотом, так что, приникнув ухом к его устам, еле можно было понять, что он говорит. А, между тем, какою он был полон радостью, какой дышал благодатью утешения!

И невольно тогда начинало складываться пред этим живым и ярким доказательством — убеждение, что счастье жизни не во внешних блестящих условиях жизни, а счастье в том, как проводил и проводит свою жизнь этот изможденный, изнемогающий, но светлый и радостный старец.

Еще же, глядя на этих людей, должно в молодой душе возникнуть ясное предощущение небесной жизни. Ибо такие люди как бы сами носят в себе живые куски неба, и дают всякому соприкасающемуся с ними человеку непосредственное ощущение этого неба.

Когда отец Иоанн молился, вы чувствовали, что он стоит как бы непосредственно пред Богом, схватившись за Его ризу и решив не выпускать из рук своих этой ризы, пока не будет услышан. И с ними — нет уже места сомнению.

Или, когда, сияя своим старческим благолепием, озаренный извнутри шедшими от него лучами, стоял пред вами сгорбленный семидесятилетний старец Амвросий, тихо смотря вам в душу своими прозорливыми глазами,— то вокруг было такое необычайное торжество, такое счастье, такая безмятежность и радость, что небо, о котором только робко мечтается — тут вами чувствовалось так, как будто на эти минуты вы уже были не на земле.

Конечно, этим идеальным способом для внедрения религиозности, знакомством со старцем и нахождением под его руководством, может пользоваться только избранное и ничтожное меньшинство, так как вот сейчас, кажется, и нет ни священника — духовной силы отца Иоанна, ни старца высоты отца Амвросия.

Тогда, по крайней мере, пусть будет у детей хороший, заботливый и ревностный духовник.

В Москве был почтенный и заслуженный протоиерей, настоятель известнаго великолепнаго храма святителя Николы «Явленнаго» на Арбате, о. Степан Михайлович Зернов, обращавший близкое внимание на детей своих прихожан.

Весьма благолепный старец, он служил с таким чувством, что иногда из-за душивших его слез еле мог произнести возглас. По московскому обычаю, обходя «со крестом» дома прихожан во дни больших праздников, он разговаривал с детьми, и, между прочим, требовал, чтобы они знали наизусть тропари и кондаки тех праздников и тех святых, которым были посвящены все пять алтарей его храма.

На весь этот маленький народ сильное впечатление произвела его кончина: он умер на освящении одного храма. Только что приобщившись, отошел к жертвеннику и упал мертвым.

Какое важное, захватывающее событие для детей — первая исповедь. Значение этого события в жизни ребенка станет еще выше, если взрослые хорошенько объяснят ему, к чему он приступает.

Совестливый набожный ребенок с чрезвычайною тщательностью роется в своей совести, выискивая на ней мельчайшия пятна. Груз его ничтожных детских проступков кажется ему страшным; вины его пред Богом — бесконечными. Он трепещет пред Божьим судом. Сомневается, допустит ли его священник до причастия.

Заботливый духовник сумеет воспользоваться этим настроением, чтобы углубить его.

Не все одинаково согласны с тем, что полезно, если законоучитель является и духовником. Чем больше возраст детей, тем труднее им быть вполне откровенными с человеком, котораго они постоянно видят в обыденности. Бывали к тому же такие ужасные случаи, что духовники-законоучители, которым дети покаялись в осуждении их в классе, потом придирками и дурными отметками мстили этим откровенным и правдивым детям.

Вот, дано отпущение грехов, и какая чистая радость сходит на душу ребенка. Какия даются в душе клятвы не делать ничего, ничего дурного, чтобы быть достойным Бога и всегда готовым к причастию.

Если ревностные родители часто приобщают детей грудных, то, чем далее удаляются дети от этого первоначальнаго возраста, тем реже их приобщают.

Это совершенно неправильно, и такие родители обнаруживают глубокое непонимание. Можно ли думать, что благодать менее нужна шестилетнему ребенку, чем трехмесячному.

И до исповеди, и после нея надо подводить детей ко святой Чаше возможно чаще. Надо всеми силами стремиться к тому, чтобы в возрасте, еще далеком от всех искушений, человеческая душа ощутила такую сладость, даваемую здоровую духовною жизнию и участием в таинствах, чтобы потом в самом воспоминании этих высоких блаженных минут заключалась сдерживающая и охраняющая против всяких соблазнов сила.

Очень важно приучить детей к мысли, что и в их возрасте многия дети угодили Богу и были причислены Церковью к лику святых. Важно также, чтобы дети узнавали, как прошло детство тех людей, которые в зрелом возрасте стали великими праведниками. Ведь, детство их было приготовлением к их последующей высокой жизни.

Существует такое описание относительно русских святых ³. Надо надеяться, что то же будет выполнено и относительно общецерковных святых.

Есть трогательное стихотворение Некрасова «Школьник», где барин, посадив к себе в повозку встречнаго мальчика, который босым бредет в город на учебу, говорит ему:

Жития святых детей и повесть о детских годах святых покажут детям, как в их возрасте можно стать угодником Божиим. В видении, которое в «Борисе Годунове» Пушкина передает патриарх со слов пастуха, прозревшаго у гроба царевича Димитрия, есть умилительныя слова.

— Но кто же ты? — спросил я детский голос. И был ответ: «Царевич я Димитрий. Царь Небесный приял меня в лик ангелов Своих, И я теперь великий чудотворец».

Праведный Артемий Веркольский был таким же маленьким мальчиком, но не царскаго рода, а из бедной крестьянской семьи, а Бог и его сделал «великим чудотворцем».

Этот мужичек, убитый молнией во время работы на поле, конечно, любил Бога тою особою всеобъемлющею любовью, которая творит святых. Больше у него не было ничего, и это было для Бога достаточно.

Все, что облагораживает, умягчает человека — все то должно быть призвано в деле борьбы за детскую душу.

Пусть лягут на нее возвышающия впечатления торжественных церковных служб,— особенно таких, которыя отличаются своею образностью, как службы Вербной субботы, Страстной недели, Пасхи, Троицы, Богоявления.

Пусть с ранних лет научатся дети уделять часть своих скудных денег на бедных.

В одной семье к ея главе два раза в год, на Рождество и на Пасху, приходил старый-престарый старичок и приносил для детей: на святки — белых, обтянутых мехом зайчиков, а на Пасху — сахарныя, полыя внутри, яйца, с украшениями из золотой бумаги.

Глава семьи принимал его наедине в своем кабинете, беседовал с ним не менее четверти часа, хотя вообще был человек очень занятой. Старичок уходил от него радостный,— хозяин давал ему помощь, достаточную на целые полгода. Тогда он отправлялся к детям. Они удивлялись его старости и бывали ему очень рады.

Доподлинно никто не знал, как и почему встретился старичок и их отец, и ни тот, ни другой об этом определенно не говорили, и оба отвечали уклончиво, когда их о том спрашивали. Но, по некоторым догадкам, отец их знал старичка, когда сам был еще учащимся, очень небогатым человеком, и тогда начал помогать ему, урезывая себя.

Но, как бы то ни было, и дети со своей стороны совали ему серебряныя монетки и разныя сладости — конфеты, чернослив, орехи, которыми в эти дни были богаты,— все это для его внуков, о которых он разсказывал.

Так начинался день великаго праздника.

И на всю жизнь, в память праведнаго отца своего и в память счастливаго своего детства,— они, выросши, сохраняли теплую жалость к старикам и к детям и помогали им, чем могли.

Если у ребенка чуткая душа, и он рано узнает страдание, это один из самых верных путей к Богу.

Страдание безконечно в разнообразии своем. Это далеко не всегда сиротство и бедность. И в детском возрасте горючия слезы могут биться через золото.

Бывают дети, особенно идеально настроенныя, с тончайшей душевной организацией. Они могут иметь восторженную привязанность к своим родителям, и вдруг узнают про этих родителей что-нибудь такое позорное, что для этого возраста, разсуждающаго прямо и не знающего жизни, совершенно унижает родителей в их глазах.— И какая тут мука — любить и быть вынужденным презирать!

Или ребенок, с робкою, но страстною жаждою привязанности, окружен холодностью.— Родители заняты делами и развлечениями, так что забывают о детях, и никто не присмотрится к тому, что творится в маленьком обособленном сердце, ревниво прячущемся от людей... И ребенок растет, питаясь своими тайными слезами.

И вот — тут к кому кинуться, кому довериться? Кому без стыда, без утайки можно открыть все, все, кротко и безропотно жалуясь, прося утешения, прося сил...

О, если б знали взрослые!

Если б они знали, что под их крышей живет им близкое по крови, но заброшенное ими разумное и беззащитное существо, которое они мучают без всякой его вины. Если бы они знали, что в те часы, когда все засыпает, и небо зрячее всматривается в землю,— если б они знали, что тогда маленькие страдальцы, пугливо прислушиваясь, не догадается ли кто об их печальной тайне, надрывают слабую грудь сдержанными рыданиями, и горе это, великое неизбывное горе, окружает и невыносимо теснит их со всех сторон.

Захлебываясь в слезах, дрожа всем телом, что бы дали они тогда за один ласковый взгляд, за одно доброе слово!

И тогда происходит одно из невидимых Божьих чудес.

Стерегущий эти души, Христос склоняется к ним, невидимо берет их на руки, прижимает к себе, как пастух испуганную трепещущую овцу.

И все, что было слышано ими о страдании Христа, встает вдруг разом. Они чувствуют, что страдают не одни, и странная острая радость слияния муки своей с мукой Христовой проникает в них.

О, эта сладость, сменяющая недавнюю дрожь, страх и одиночество, эти блещущие восторгом глаза, этот шопот непонятных слов, не могущих пересказать Богу всего, что наполняет то сердце, в которое Он вошел и в котором останется.

Эти часы не забудутся. И этих детей никто никогда, никогда не оторвет от Христа...

Однажды в одной из чтимых петербургских часовен мне довелось увидеть милаго ребенка лет четырех.

Она была одета во всем белом, и из белаго шелковаго капора смотрело прелестное лицо в рамке светлых вьющихся волос с черными серьезными глазами.

В ней было что-то важное, сосредоточенное, как это часто бывает в детях, развитых не по летам. Глаза ея глядели тоже внимательно, сочувственно, но несколько строго.

Почтенная пожилая няня держала девочку за руку. Она, помолившись широким крестом у входа, подошла к свечному ящику, купила несколько свечей и стала ставить эти свечи у главных икон. За всем этим красавица-девочка пристально присматривала, точно проверяя, так ли все исполняет няня, как надо.

Ставя свечу, няня всякий раз подымала девочку с пола и подносила ее к иконе. Девочка тянулась к ней руками, предварительно набожно перекрестясь на руках у няни.

Было отрадно следить за ними.

Когда оне обошли все иконы, я спросил у няни, часто ли оне тут бывают.

Да, почитай, всякий день,— радушно ответила няня: — все меня сюда тянут.

Что же, Богу любит молиться?

Ууу... Такая богомолица, а уж иконы как любит; сколько их у кроватки понавешано, и чтоб непременно лампадка горела и не гасла.— Огорчается очень, если погаснет.— Вот, тоже до бедных большая охотница. Не позволит ни одного нищаго пропустить, чтоб не подать — маминька ихняя нарочно для того медь припасает: как идем гулять, так сейчас нам и отсыплет.

Так говорила няня, а девочка стояла, сияя своими синими глазами, и какая-то трогательная неземная прелесть излучалась из милаго ребенка. То казалось, что она слушает слова няни, то чудилось, что ея душа где-то далеко:

Какая судьба ждет это Божье дитя? Выживет ли она? Приветом ли встретит ее жизнь, и ничем не омрачит тихое сияние ея молодости? Или на болезненно чуткое сердце один за другим станут падать тяжелые удары? Но она будет знать тогда, куда ей укрыться. И, как первое обручение ея с Богом, в Котором всегда найдет она утешение, отраду, защиту и силу — будет ей вспоминаться ея детство, зимний день в столице, и сама она, маленькая, ставящая со старой няней свечи в часовне любимым образам.

Беречь таких детей надо, чтоб хоть в те годы, когда еще можно оградить душу от злых вихрей жизни, хоть тогда ничем не была она смущена.

Высшая степень религиозного настроения детей — это когда в них проявляется склонность к пастырству.

Я знал старых благоговейных священников, которые разсказывали про себя, что в детстве они очень любили «служить», то есть произносить богослужебные возгласы на распев, подражать каждению.

Некоторые не одобряют таких наклонностей, считая проявление таких стремлений у детей за кощунство. Но все дело в том, делается ли это с тем, чтоб только передразнивать духовенство, или делается по непреодолимой внутренней потребности, в самом сосредоточенном настроении.

Вот, как однажды взглянула на такого рода дело первенствующая церковь.

Будущий великий столп истины, святитель Афанасий Великий, в детстве часто играл со сверстниками своими на морском берегу. Неподалеку находился дом архиепископа, и он порой смотрел на игры детей.

Маленький Афанасий чрезвычайно любил церковные обряды, и ему нравилось исполнять их, подражая тому, что он видал в церквах. И, между прочим, он над некоторыми из своих сверстников-мальчиков, в воде неподалеку от берега совершал обряд крещения.

Архиепископ остановился на мысли: если обряд совершен с благоговением и верою, можно ли считать, что тут было совершено воистину таинство крещения. Он собрал по этому поводу совещание, и было решено — вменить этим детям крещение, как истинное, и считать этих языческих детей крещенными...

Чудная тайна овевает детство великих святых.

Вот, в тишине курской ночи, когда все уже затихло, когда уже утомились и сладкогласные соловьи, в чинно содержимом доме вдовы Агафьи Мош-ниной не спит старший сынок ея Прохор.

Поднявшись с подушки головой, опираясь на локоть, он прислушивается, нет ли в доме признаков жизни. Ему любо одиночество, чтоб заговорить с Богом.

И вот, неслышно встал с постельки, как ангел с опущенными крыльями, в своей длинной, белой рубашке, прокрался в передний угол.

Старыя, тяжелыя иконы. На них мирный отсвет ложится от висящей с потолка лампадки.

Стоит — смотрит... Что-то, ему самому неведомое, невыразимое творится в нем, что-то согревает до жару, трогает до слез, уносит куда-то.

Широко на душе, безпредельно... Любит и своих, и этот дом, и ближнюю церковь с темными углами, где не увидят его, когда он забьется туда за службой, и всю окрестность, и лунное небо со звездами, и эту ночь, и весь мир... И всех хочется обнять и прижать к слабенькой детской груди...

А Богоматерь, которая чрез два десятка лет произнесет над этим теперешним ребенком таинственное слово: «Сей рода нашего»,— невидимо распростирает над мальчиком Свой покров, и те ангелы, выше которых будет вознесен некогда этот стоящий пред иконами ребенок, неслышно для людей шепчут в тишине умилившейся ночи пророчественное имя: «Серафим, Серафим...»

Или кто перескажет те чувства, в которых рос под стоны родной земли боярский отрок Варфоломей, будущий вождь своего народа, Сергий Радонежский?

Как, страдая маленьким сердцем своим от неизбежнаго горя отчизны, уже тогда вымаливал он ей ту волю, которую потом добыл ей вместе с князем Димитрием; и как должна была тогда дерзновенно подыматься к небу детская молитва этого будущаго «похваления Пресвятыя Троицы».

Или что переживал он в ту ночь, когда вечером получил от явившагося ему ангела чудесное разумение грамоты,— и вдруг открылось его уму то, что раньше было темным, и он почувствовал в себе какое-то перерождение.

Все это тайны, как есть великая тайна и что-то неуловимое в первой подступи чудотворящей весны.

Но поймем, как свята эта пора жизни, и как надо наполнить ее впечатлениями веры, чтоб, даже если человек потом на время и поколеблется — все же сбылись над ним слова поэта:

ГЛАВА IV
ПРОПОВЕДЬ ВЕРЫ

Проповедь веры указана в катехизисе в числе обязанностей христианина.

Никто не свободен от завета, который дал Христос всем людям, когда сказал апостолам: «Шедше, научите!»

Разница только в том размере, который получает проповедь.

Апостолы огласили проповедью всю вселенную того времени. Нина Равноапостольная просветила Грузию. Равноапостольные Кирилл и Мефодий — славянския страны, равноапостольные Ольга и Владимир — свою Русь, священномученик Кукша — вятичей; святитель Стефан — великую Пермь.

Есть архипастыри, благодетельные для своей епархии, но не знаемые за пределами ея. Есть такие, как московский Филарет, чьи имена гремят на только по всей стране при жизни их, но продолжают еще шире греметь и в веках.

Есть священники, чтимые своим приходом, а приход отца Иоанна раздвинулся во всю страну.

Так же есть и проповедники среди небольшого кружка людей, и, наконец, употребляющие все воздействие свое на обращение ко Христу какой-нибудь одной души.

Понятие о проповеди должно быть принято в высшей степени широко, и, конечно уж, нисколько не обнимает поучений, произносимаго с церковнаго амвона по какому-нибудь определенному случаю и на определенную тему.

«Проповедуйте благовременно и безвременно.»

Как понимать это?

Неужели же так, что, например, стать на площади, полной народа и начать выкрикивать проповедь?

К такому приблизительно способу прибегают деятели известной Армии Спасения. Но можно сомневаться в целесообразности и действенности такой проповеди.

Есть и другие правильнейшие пути.

Проповедь Бога и религии может осуществляться — и чрезвычайно красноречиво, чрезвычайно впечатлительно — вовсе без слов.

Постоянно говорить о Боге вовсе еще не значит проповедывать Бога в высоком и настоящем значении этого слова.

Человек, в котором живет истинное, пламенное чувство к Богу, будет без слов заражать своим чувством других...

Бывает, например, что вы придете в церковь без желания молитвы; стоите вначале без чувства и внимания, думая о совершенно посторонних предметах. Но около вас стоит человек, погруженный в истинную молитву, и от этой сосредоточенной молитвы другого человека что-то сильное и благое овладевает и вами. И та хладность, с которою вы вошли в церковь, уже растаяла. Вам тяжело и стыдно за ваше уже прошедшее состояние равнодушия, и вы счастливо подчиняетесь тому потоку теплой веры, которая бьет из души стоящаго рядом с вами человека.

Человек, привязанный к другому человеку глубокою и сильною привязанностью, невольно обнаружит эту привязанность самым тоном своего голоса, теми хотя бы немногими словами, в которых будет говорить о нем.

Мне доводилось слышать, как один архимандрит высокой жизни отзывался о своем духовном воспитателе, о великом оптинском старце Макарии. Лицо говорившаго сразу получало выражение какого-то умиления, в глазах сверкали слезы, и вы невольно говорили себе: «Как должен был быть высок этот старец, что одно его имя низводит такое умиление на душу его ученика».

Конечно, человек, встречавшийся с Франклином, сразу видел все то благоговение, которое жило во Франклине по отношению Божества. И то чувство, с которым Франклин произносил имя Божие (а он не произносил его иначе, если находился на улице, как обнажая голову) — уже одно это показывало всякому, кто имел с ним дело, глубину его религиозных убеждений.

Как в миру люди легко узнают, по тысяче мелких признаков, определяют наличность большого чувства, так истинно верующий носит в себе самом что-то столь значительное, что несомненно отражается во всей его жизни, на всех его делах, и поступках. Получается в полном смысле слова та христианская жизнь, которая есть, в то же время, самая громкая, самая красноречивая и неотразимая христианская проповедь.

Когда православный архиерей бывает торжественно в храме облачен для совершения литургии, протодиакон громко в лицо ему восклицает то, что должно составлять важнейшую обязанность его звания. Это слова Христовы: «Тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят ваша добрая дела и прославят Отца вашего, Иже есть на небеси».

Проповедь делом доступна решительно всякому, между тем как проповедник, даже одаренный самым высоким и столь редко встречающимся даром красноречия, не произведет на паству никакого впечатления, если паства будет знать, что жизнь проповедника идет вразрез с его словами.

А самое не мудреное слово такого батюшки, светлая жизнь котораго вся пред крестьянами, всегда дойдет до души и не останется втуне.

И в первыя времена христианства так, действительно, и было.

Жизнь мира языческаго и жизнь общины христианской представляли между собою поразительное несходство. Это были, действительно, ясно до резкости разграниченныя два царства: царство людского зла и царство Божьей благодати.

В одном себялюбие, безудержность страстей, невероятная порочность, алчное корыстолюбие; в другом — милосердие и самоотвержение, мудрая воздержанность и чистота нравов, отвержение всяких разчетов. Эти два мира ни в чем не сходились, в них не было ни одной точки соприкосновения — по крайней мере, в главных чертах и основаниях.

И самым сильным доказательством своей проповеди, самым неопровержимым доводом своей правоты христианство могло тогда привести короткия слова: «Посмотрите, как живут наши христиане...».

Можем ли мы теперь сказать те же слова о людях, считающих себя христианами? Могут ли эти слова быть сказаны кем-нибудь о нас самих — в доказательство неверующим истины христианскаго учения?

Мы Бога нашею жизнию не проповедуем, а треплем в грязи наше звание христианина. И вместо того, чтобы дать людям любоваться нашим светом, мы показываем им большею частью одну тьму, и нередко кромешную.

Независимо от проповеди делами тот, кто может это «вместить», должен также вести живую неустанную пропаганду между теми людьми, с которыми будет связана его судьба.

Остановимся хоть на одном житейском положении. Искренне верующий молодой человек окружен неверующими товарищами.

Одною из главных его задач должно быть стремление привести их к Богу, пробудить и укрепить в них религиозные запросы.

В людях, далеких от веры, может быть такое предубеждение против духовных лиц, что со священником они и говорить не будут, тогда как с товарищем, с которым они хороши, они, хотя с видом некотораго снисхождения и одолжения, поговорят и на непривычныя для них духовные темы, и, может быть, настанет час, когда они этими темами, действительно, заинтересуются.

И глубокая убежденность товарища, к которому они относятся с уважением и доверием, его горячее желание, чтоб в пробудившейся вере своей тот получил то самое сокровище, которым он давно владеет,— сделает свое дело, и потихоньку, незаметно может привести его к вере.

Мне лично известен такой случай.

В одной семье крупных помещиков, преданной церкви, один из сыновей, очень способный и развитой молодой человек, стал отходить от веры под впечатлением книг графа Л. Н. Толстого, котораго он даже лично посетил.

В это время он познакомился с одним человеком, старше его лет на пять. Этот еще более, чем он, преклонялся пред литературным гением графа Л. Н. Толстого, но совершенно не сочувствовал его убеждениям и жалел тех, на кого его проповедь производила впечатление.

Молодые люди сошлись и, подолгу беседуя о разных предметах, конечно, касались часто и вопросов веры.

Старший, сочувствуя младшему, страдал из-за того, что тот находится под таким ложным влиянием, и их споры, во время которых оба увлекались, превращались почти что в ссоры.

Однажды оба они ехали в далекую деревню, на охоту, и на одной станции, где ночью меняли поезд, начав вновь о том же вопросе, наговорили друг другу таких резкостей, что старший, более впечатлительный, решил вернуться обратно, хотя было сделано более половины полутора тысячеверстнаго пути, и еле его могли успокоить. Так как погода была морозная, а они говорили на воздухе, то он получил сильный насморк, и оба они впоследствии вспоминали это событие своей молодости с удовольствием.

Младший опять вернулся постепенно к церкви, и, вероятно, это чувство, что о нем так безпокоились и так желали возвращения его к прежней вере — немало помогло ему вновь найти себя.

В переходном возрасте, очень впечатлительном, когда по самой природе вещей, мальчик стремится вырваться из-под домашней опеки,— очень часто бывают случаи колебания веры, или полнаго оставления ея. Со всех сторон на неокрепший мозг лезут отрицание товарищей, известныя книги известных писателей, которыя завораживают неопытную молодежь одними своими именами. И, не в силах сам разобраться во всем самостоятельно, подросток делает то, что ему кажется самым легким: он огулом подчиняет себя отрицанию.

И сколько бывает тут недоразуменнаго, напридуманнаго; сколько таких явлений, которыя могли бы казаться смешными, если б не относились к столь важной и священной области.

Я знал одного московскаго гимназиста, который в течение года, начитавшись отрицательных книг, любил громко заявлять о своем неверии. Однако, если он был уверен, что за ним не наблюдают, он очень был не прочь, идя в гимназию в то утро, когда его должны были спросить из труднаго предмета,— приложиться к иконе, вделанной в стену храма почти против гимназии и принимавшей лобзания младших ея классов... Когда же наступали экзамены, он клал в ручку для пера кусочек ваты от чтимой в Москве Иверской иконы, и вообще предпринимал целый ряд действий, которыя, по его мнению, должны были обезпечить ему небесную помощь.

Все это, конечно, не рекомендовало характер этого мальчика. Но как часто, в менее отталкивающих чертах, замечается эта рознь между сердцем, ищущим в вере утешения и поддержки, и неокрепшим мозгом, который гипнотизируют модныя отрицатель-ныя теории.

Один студент выдающихся способностей, очень много читавший и человек горячей души, говорил как-то хорошему своему знакомому о разных своих религиозных сомнениях и о том, между прочим, что он совсем не понимает культа мощей и икон.

Прошло с полгода. Тот знакомый заехал как-то сильно спеша, в часовню Иверской иконы. Народу было в ней так много, что он, поставив свечу, не стал ожидать очереди приложиться. Каково же было его удивление, когда в длинной веренице лиц, и медленно приближавшихся к иконе, он узнал того своего знакомого студента.

Он рад был, что тот не видал его, так как впечатление для того от этой встречи могло быть только отрицательным.

Но тот студент был чрезвычайно искренний человек, не чета тому гимназисту, и его знакомому оставалось только подивиться, как много разногласия в одной и той же душе человеческой.

И вот, с этими людьми, с одной стороны страдающими духом отрицания, а с другой — таящими в себе неугасимую жажду веры: надо обходиться людям, которые им желают добра и которые сами веруют — в высшей степени бережно.

Никаких упреков. Ничего подобнаго тому, о чем упоминает Ю. Ф. Самарин, когда говорит, что своею верою люди часто пользуются лишь для того, чтобы, как камнем, швырнуть ею в атеиста.

Нужно убеждать тихими речами, ловить минуты, когда у человека душа размягчена, и когда он особенно бывает склонен внять слову веры.

Католики прекрасно знали, что делали, когда разсылали в качестве сестер милосердия по больницам своих монахинь.

У человека страдающаго есть потребность искать опоры, прильнуть к благому, милующему и всемогущему Существу, а уединенность его помогает ему сосредоточиться. Также и с здоровыми надо ловить благоприятные случаи, а не приставать без толку, когда такия приставания могут только ожесточить его.

Высокую заботу о вере друга представляет собой жизнь христианина Неарха, который, задавшись целью привести ко Христу друга своего Полиевкта, не только это исполнил, но и имел еще утешение видеть на Полиевкте венец мученичества.

Неарх и Полиевкт, уважаемые жители армянскаго города Мелитины, были связаны узами тесной дружбы. Неарх был убежденный христианин; Полиевкт — язычник, хотя вел жизнь чистую. Стараясь обратить друга ко Христу, Неарх часто читал ему Священное Писание и доказывал мерзость идолопоклонства, но сердце Полиевкта не было еще готово.

Было объявлено гонение на христиан, и повсюду ходили глашатаи, требуя, чтобы все поклонялись богам, и угрожая в противном случае смертью.

Неарх стал готовиться умирать за Христа, и в эти дни ему было особенно тяжело, что Полиевкт не еди-номышленен с ним в вере. Однажды, расплакавшись перед ним, Неарх воскликнул:

Сердце мое раздирается на части, когда я думаю, что наша приязнь должна кончиться.

Как,— отвечал Полиевкт,— смерть не расторгнет наш дружеский союз!

Тут Неарх разсказал другу, что он готовится умереть за Христа, и в небе христианин не встретится с язычником.

И тут разом во всей силе хлынули на душу Полиевкта все убеждения, раньше слышанныя им от Неарха. Он вспомнил и то, как незадолго перед тем видел во сне Христа, и как Христос, милостиво сказав ему: «Ты христианин, Полиевкт!» — дал ему новую прекрасную одежду и крылатаго коня.

Тут Неарх объяснил ему, что новая одежда — это обновленная верою христианская жизнь Полиевкта, а крылатый конь — скорый переход его в небо.

Вот, ты уже и познал Бога! — в восторге воскликнул Неарх.

Когда же я не знал Его! Сердце всегда во мне горело, когда ты о Нем мне говорил. Я дивился Его словам, когда ты читал Евангелие. Только именем я не был христианин, а душой я христианин, и только думал о том, когда оставлю ложных богов и стану служить Христу. Не будем же медлить, Неарх, и докажем Христу нашу верность.

Тут друзья стали испытывать друг друга. Неарх боялся, что любовь его друга к жене, к детям, к жизни, к воинскому званию пересилит в нем стремление ко Христу. Он сказал о себе, что для него Христос дороже всего на свете, а что Полиевкт едва ли представляет себе славу и блаженство, которыя Господь уготовал любящим Его.

Вот, как ты думаешь,— возразил Полиевкт.— Нет, я знаю больше тебя об этом, так как получил уже во сне царскую хламиду, но можно ли мне, не принимая христианскаго таинства, стать воином Христовым?

Не сомневаюсь. Он платит тем, кто приходит в виноградник в поздний час то же самое, что получают работавшие целый день.

Слава Христу! — заключил Полиевкт этот разговор.— Пойду прочесть царский указ.

На площади Полиевкт всенародно разорвал царскую грамоту. Затем, встретив идолов, которых несли в капище, сперва разсмеялся на них и, прикинувшись, что хочет им поклониться, перехватил их и сокрушил о землю 12 кумиров.

Тесть его Феликс имел поручение от царей преследовать христиан. Со стоном он воскликнул: ни боги, ни люди не могут теперь помиловать Полиевкта!

Что смущаешься, отец! — возразил Полиевкт.— Пусть принесут других богов, и ты увидишь все равно их безсилие.

Все кончено,— сказал Феликс,— твоя казнь решена, так как нельзя нарушить царскаго повеления. Одно могу дать тебе снисхождение: иди домой проститься с женой и детьми.

Не пойду. Если дочь твоя захочет идти за мной, то будет счастлива, а нет — пусть остается с вашими богами.

Полиевкта стали бить по устам. Прибежала его жена, до которой быстро долетел слух о необыкновенном происшествии, и рыдала вместе со своим отцом. Полиевкт сказал ей, как сокрушил 12 идолов, не имевших силы защищать себя, и убеждал ее познать Бога, поклониться Ему и достигнуть жизни вечной. Дивным убеждением новообращеннаго, чудесно про-зревшаго, дышала речь Полиевкта к жене.

Слушавшие его слова многие из язычников обращались ко Христу. Мученика поволокли на суд, грозили, прельщали и, наконец, произнесли, за его упорное исповедание Христа, смертный приговор.

Он шел с ликованием в душе на казнь и рассказывал народу, бежавшему за ним, что лучезарный юноша спустился к нему и сопровождает его и велит его забыть все, что в мире. Но никто, кроме Полиевкта, этого ангела не видал. В толпе стоял Неарх, друг и духовный отец его по вере во Христа. Он крикнул ему сквозь толпу: «Прощай верный, любимый друг мой, помни скрепивший нас союз любви!».

На месте казни, Полиевкт спокойно приклонил голову? и душа его вознесена была к небу, крещенная в его мученической крови.

Обращение Полиевкта обеспечило победу христианам в его родном городе.

Так любовь христианская доставила другу то высшее и лучшее, что может дать одна душа другой: веру во Христа и вечное спасение.

Вот, безценный. образ чистой и возвышенной дружбы.

Проповедь веры самая действительная, производящая наибольшее впечатление: это проповедь «показом»: жизнь, столь близкая к заветам Христовым, что она представляет собою по высоте и по нравственной красоте своей разительную противоположность с обычною мирскою жизнью; и поэтому заставляет людей невольно задумываться над тем, как хороша может быть христианская жизнь.

Есть очень много людей, которые были воспитаны в столь противорелигиозной среде, что сами не сознают в себе религиозных стремлений. Но вот, им выпадает случай вступить в общение с религиозною семьею, и их душа в этой семье начинает переживать такой необъяснимый покой; они видят, что эти люди наслаждаются счастьем настолько высшим того счастья, которое дает мир, что они начинают желать сами войти в эту жизнь.

Часто какая-нибудь встреча с лицом высокой духовной жизни, случайное посещение какого-нибудь «старца» производит в человеке душевный переворот, приковывает его внимание к неизвестному ему дотоле миру духовному. И те люди, которые их привезли к этому старцу,— быть может, под предлогом интересной поездки, красиваго местоположения того монастыря, где живет старец, а в действительности, с затаенною целью духовнаго воздействия на него старца: эти люди явились в этом своем действии проповедниками веры.

Всякий вообще поступок наш, который останавливает внимание ближних на мире духовном, есть проповедь наша ближним.

Известный в Москве покойный профессор-философ П. Е. Астафьев разсказывал:

«Я всегда пред молодежью не только не скрываю, но сознательно подчеркиваю мои религиозныя верования... Вот, если под вечер я в холодную погоду проеду мимо Иверской, когда там пустынно — случается, я перекрещусь маленьким крестом, не снимая шапки... Но если днем я вижу, что вокруг много народа, и, особенно, студенты, которые могут знать меня в лицо, тогда уж, не взирая ни на какую погоду, я снимаю шапку и крещусь широким крестом.»

В самом деле, при направлении безверия среди образованных классов общества — молодежи в высшей степени важно видеть нравственную поддержку со стороны таких людей, которые для нея представляют значительную величину по своим знаниям, талантам, общеизвестности.

И громадный пробел в жизни людей, остающихся верными Христу, представляет то, что они доселе не объединились в такой мощный союз, который блещущими в нем славными именами (а верующие находятся во всех решительно отраслях человеческаго труда), среди первоклассных ученых, знаменитейших докторов (каким был московское светило, профессор Захарьин), великих государственных деятелей, полководцев, художников, артистов, молча опровергал бы внушаемый молодежи предрассудок, что вера — это только пережиток старых предразсудков, суеверия, с которыми давно покончили мало-мальски образованные люди.

В превосходном романе французскаго писателя Буржэ есть признание одного молодого образованнаго француза.

Он был воспитан в провинциальном городе в верующей семье, но эта вера была разбита неверующим товариществом и всею средою, в которой ему пришлось жить в учебные свои годы.

Между прочим, его очень смущало такое сравнение.

Выходя из классов, он встречал нескольких старушек, возвращавшихся от вечерни из церкви, а им навстречу шли молодые учителя того коллэджа, где учился мальчик, с одушевленными живыми разговорами, со спорами о последних кипениях мысли в Париже, донесшихся сюда по телеграфной нити и в столбцах газет.

Он сравнивал этих отживающих свой век религиозных старух, и этих умных, бойких и равнодушных к религии молодых учителей,— и это сравнение колебало последние остатки его веры.

Из этого яркаго примера видно, до какой степени важно, чтоб пробуждающееся сознание видело верующими не одних только людей, стоящих далеко от жизни, но и людей смелых, известных, не только вращающихся в кипении жизни, но и создающих общественность и ведущих ее за собою.

И давным давно пора людям верующим сплотиться для того, чтобы не только находить радость в общении своей веры, но, главным образом, поддерживать молодежь, на которую со всех сторон делается столько нападений; чтоб расшатать ея веру.

Как-то сиротливо чувствует себя, например, студент, вынесший цельными свои религиозныя убеждения из губернской гимназии, когда он приедет в столичный город, и его окружит среда глубокаго рели-гиознаго безразличия.

Как капля воды даже камень просверливает упорным, постоянным падением: так и среда в конце концов, с ходом лет, оказывает на человека свое невидимое влияние.

И в высшей степени важно, чтоб такой, заброшенный в столицу, студент или учащаяся девушка знали, что они не одни: что их верования составляют жизнь и душу не только их самих,— неопытный и ничего значительнаго в жизни не совершившей молодежи, но и людей, прославленных своими знаниями и деятельностью, чьи имена у всех на языках.

У нас же происходит обратное.

Люди очень часто тщательно скрывают, насколько близки им и дороги религиозные интересы, прикидываясь не только безразличными, но и прямо неверующими.

Один генерал из высшаго круга Петербурга был широко известен своим острословием и вольностью в выражениях: большаго за ним не водилось. Во всяком случае, его считали далеко не серьезным человеком.

После его смерти племянница его рассказывала:

— Как мы при жизни мало понимали дядю Сашу. Мы все видели в нем только веселаго балагура, от ре
чей, котораго надо было спасать уши барышень. А, между тем, в нем, оказывается, была чуткая душа и большие запросы.— Разбирая его письма, мы нашли много писем — она назвала одно выдающееся лицо, известное своею духовностью. Они переписывались о разных значительных предметах, и в одном из писем сказано: «Я очень жалею, что наша вчерашняя беседа так неожиданно была прервана. С немногими я с такою охотою и так искренне беседую о религии, как с вами...».

Вот какие затаенные душевные уголки были у этого человека, котораго считали лишь малоприличным болтуном.

Один подросток, очень умственно развитый мальчик, сын стараго моряка, разсказывал мне:

— Как я удивился, узнав о набожности папы. Как-то утром зашел я один в собор. Вижу, отец стоит на коленях пред образом Николая Чудотворца и так горячо молится. Я, конечно, не подходил к нему. Ему это было бы неприятно. Я долго стоял, смотрел на него издали. Он все стоял на коленях и молился. Когда он встал, я спрятался за колонну, чтобы он меня не видел.

Как я заметил, эта встреча произвела очень сильное впечатление на мальчика, который в то время колебался некоторыми религиозными сомнениями. Образ молящагося отца поддержал его веру.

Но, спрашивается, зачем это утаивание от ближайших людей столь важной стороны своей жизни?

Едва ли на Западе сын верующаго христианина мог бы считать своего отца атеистом.

Быть может, в этом проявляется некоторая стыдливость, целомудренность духа, заставляющая человека набрасывать непроницаемую для всех завесу на то, что для его духа особенно ценно. Но, быть может, тут есть и некоторая измена тому, что, вместе с проповедыванием веры, представляет такой же долг христианина: исповедывание веры.

Продолжение следует.

---

 

---

Другие статьи автора:

• Идеалы христианской жизни
   №5 ( 26.12.1991 1991 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №6 ( 03.03.1992 1992 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №7 ( 07.04.1992 1992 г. )
• Прп. Серафим Саровский как Чудотворец
   №7 ( 07.04.1992 1992 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №8 ( 02.06.1992 1992 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №10 ( 02.07.1993 1993 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №13 ( 22.03.1995 1995 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №13 ( 22.03.1995 1995 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №14 ( 21.09.1995 1995 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №15 ( 27.03.1996 1996 г. )
• Иеросхимонах Иоанн, первоначальник Саровский
   №16 ( 29.07.1996 1996 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №16 ( 29.07.1996 1996 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №17 ( 14.07.1997 1997 г. )

---