Семейное чтение

Е. Поселянин

Идеалы христианской жизни

(окончание)

Глава II

Большую, хотя в большинстве случаев тщательно скрываемую, трагедию переживают родители при женитьбе сына. И неужели же следует растравлять и без того болезнующие сердца тем, что нареченная дочь будет относиться к родителям свысока, холодно и выставлять перед ними любовь к себе своего мужа в ущерб им, старикам. Нередко в таких отношениях виновны обе стороны. С одной стороны, молодая женщина, вошедшая в семью, не хочет признавать авторитет родителей своего мужа, считает себя совершенно независимой от матери, хотя как христианское смирение, так и хорошее воспитание требуют, чтобы она заботилась о них, окружала их вниманием и — в чем возможно, что не противоречит справедливости, — подчинялась им. С другой стороны, родители часто стараются стать между мужем и женой, что составляет глубочайшую ошибку и неправильность. Но, как бы ни была умна и сердечна женщина, она всегда сумеет поставить себя к родным мужа в надлежащие отношения...

Если часто дети бывают виновны перед родителями, то, с другой стороны, и родители не всегда правы перед детьми. Можно ли сказать, что дети окружены всегда и всюду той заботой, которой они заслуживают уже по одному своему возрасту и своей беспомощности? Можно ли сказать, что мать посвящает детям все свое время, а не растрачивает его в бесплодных удовольствиях и увеселениях, если не в любовных похождениях, в то время, когда дети сданы на руки чужим воспитателям и воспитательницам, взятым в дом без разбора, и часто имеющим на судьбу детей самое плачевное и грустное влияние? Кто не видал таких семей, где в парадных комнатах нарядно, а в детских хаос и беспорядок? Кто не слыхал о том, как люди для гостей ничего не жалеют, а детей своих держат впроголодь? Известны случаи, что в домах, где бывали большие приемы, стоившие много денег родителям, детей кормили так скудно, что они все вышли какими-то болезненными, и только сами ставши на ноги и своим трудом получая средства к жизни, стали подкармливать себя за прошлое. Но прошлого не наверстаешь. Эти люди из нервных и худосочных не станут никогда так здоровы, какими были бы они, если бы их окружали в детстве заботой.

Родители часто сами не хотят вникнуть во внутренний мир своих детей, узнать их душу, относятся к детям с одинаковыми требованиями, совершенно не разбираясь в их характерах, склонностях и настроениях.

Если много слез проливают родители из-за подрастающих детей, то немало слез льют и дети из-за своих родителей. Мне известны случаи, когда родители тратили на себя, на свои увеселения большие деньги, ежегодно совершали заграничные поездки, но ни разу не подарили детям того, что дети по склонности своей хотели бы иметь; одному книгу по той отрасли, которая его интересует, другому принадлежность для собирания бабочек, третьему удочку, — все это надо было выпрашивать и выклянчивать.

Я знавал такие случаи, что дети интересовались литературой, обожали книги. У родителей стояли целые тысячи томов интересных книг, запертых в шкафах, и, несмотря на просьбу детей, они их к этим шкафам не подпускали. Главная, в большинстве случаев, вина родителей это то, что всякий человек представляет собою, даже в детскую пору, отличный от другого и довольно ясно обозначенный мирок, и вот, к этим особенностям своих детей родители не желают приглядеться, отчего дети немало теряют.

Приходилось видать такие случаи.

Богатая семья, владеющая большим поместьем, живет в Петербурге. При окончании курса кто-нибудь из сыновей выразил страстное желание сесть на землю, хозяйничать. Родители требуют, чтобы служил в Петербургской канцелярии, ездил, что называется, в свет; сын подчиняется давлению и вместо того, чтобы из него вышел убежденный работник на ниве народной, как он рисовал свою жизнь, обращается в заурядного петербургского бюрократа, мало интересуясь своим делом, и жизнь, что называется, несмотря на внешние удачи, идет прахом.

Родители и воспитатели грешат также часто совершенным непониманием характера своих воспитанников. Есть дети, для которых строгость полезна. Есть же дети, от которых ласкою, добрым отношением, тихими уговорами можно добиться легко самых трудных вещей, и которых можно ожесточить, совершенно извратить их характер мерами строгости, принуждением, жестокими наказаниями.

Странно полагать, чтобы родители могли не любить своих детей. А между тем, когда видишь это непонимание родителями своих детей, невольно эта страшная мысль овладевает вами, так как первый признак любви есть понимание любимого человека. И как могут такие родители, от которых дети не видели отклика на то, что в них волнуется, что составляет центр их жизни, — как могут такие родители сетовать на то, если дети от них откалываются, если дети удаляются и становятся им духовно чужими. И бывает тогда, что дети находят удовлетворение своим духовным запросам и откликам где-нибудь на стороне, и чужой человек становится им близким, делается их духовной опорой, их отцом по духу.

Надо высказаться по очень важному и больному вопросу— больному именно у нас в России, о небрежности родителей насчет материального обеспечения детей.

Человек не может смотреть на себя, как на нечто отдельное, не связанное ни с предками, ни с потомками своими. Всякий человек есть звено в длинной цепи преемственных существований, передаточная стадия от далекого родоначальника — корня к людям грядущих поколений. Человек имеет величайшие обязательства пред всем своим родом: получая много — имя, традиции, имущество— от прежних поколений, он должен все это приумножить для дальнейших. Он должен придать новый блеск уже честному имени, должен своим трудом увеличить наследственное состояние, должен подготовить из детей своих добрых и честных работников на пользу людскую, вложив в них благородные принципы.

Так и смотрят на этот вопрос на Западе. На Западе сильна преемственность. В Англии есть очень много торговых и промышленных предприятий, которые находятся в руках одной семьи в течение многих веков. У них же довольно редко, чтобы одному предприятию служило три или четыре поколения. Как часто приходится встречать в России какого-нибудь крупного деятеля, сетующего на то, что он создал с величайшими усилиями большое предприятие, а что после него этому предприятию грозит гибель: «не на кого оставить, — один сын по ученой части пошел, другой в гусары метит. Кабы знал, не старался бы так, сил бы из себя не выматывал...»

Возмутительно то, как относятся у нас к родной собственности, особенно к земле. В чужих краях большинство дворянских имений сохраняются в одном роде, в течение многих и многих веков. У нас же переход этой собственности совершается с невыразимою легкостью. Несколько трудолюбивых, воздержанных, скопидомных поколений соберут значительный земельный фонд, а какой-нибудь вертопрах-наследник, которому эта земля достанется, в течение трех-пяти лет размотает все по ветру, совершенно изменяя судьбу этого рода. Точно также и капиталы свои люди разматывают до конца без остатка, совершенно не думая о том, как будет трудно их детям, уже в крови имеющим привычку к обеспеченной жизни, бороться с нуждой и пробивать себе дорогу, не имея ни одной тысячи или даже сотни запасных денег.

У нас не учат людей искусств обращаться с деньгами, вырабатывать привычку к суровой экономии. Никто, решаясь на траты, в большинстве случаев, не соразмеряет, можно ли эти траты себе позволить: не хватает денег, займу или выпрошу, и все это образует отвратительный круг неоплаченных долгов. Не брезгают никакими способами, чтобы достать нужное количество денег, и сколько тяжелых и позорных страниц в жизни многих семей, где жена скромного чиновника тратит на наряды сумму большую всего содержания ее мужа... Страшно копнуть эти кучи мусора и разбираться в них...

На родовое имущество надо смотреть, как на чужое, данное тебе для поддержания и расширения. Это некая святыня, дававшая твоему роду независимость, возможность никогда не кривить душой, не делать поступков, к которым иногда вынуждает жизнь необеспеченных людей, зависимых от многого: как же можно небрежно относиться к этому источнику независимости рода!..

Точно также нельзя достаточно сетовать на то, как мало русская женщина подготовлена к ведению хозяйства. Нельзя достаточно громко вопиять о том, чтобы в круг женского образования было серьезнейшим образом введено практическое домоводство, чтобы не кухарка в доме являлась распорядительницей дома и представляла невероятные счета, а всякая молодая девушка прекрасно умела сама распорядиться на кухне, все купить, все учесть, вести хозяйство расчетливым образом, так, чтобы в доме, при небольших расходах, была полная чаша. Дом, поставленный плохо, дом, где все в беспорядке, где прислуга ведет себя небрежно, где ничто не сделано вовремя, а что и сделано и сготовлено, исполнено плохо, в таком доме едва ли хорошо чувствует себя муж, из такого дома муж будет бегать по сторонам. Немало семей получили значительные трещины именно из-за этого неуменья молодых хозяек сделать дом приятным для своего мужа.

Вообще жизнь семейная — дело величайшей важности и серьезности. Быть хорошей женой и хорошей матерью вещь очень трудная, можно назвать ее великим духовным подвигом.

Но сколько, с другой стороны, в ней высокой отрады!

Воспитывать детей, лепить, так сказать, душу человеческую, наполнять их ум возвышенными образами и сердце благородными чувствами, мечтать о том, как твой ребенок внесет свою лепту в круг жизни человеческой: как все это ценно!

Между тем мы часто видим тут больше вражды или небрежности, чем любви.

Как только я вступил на английскую почву, по дороге из приморского города в Лондон, мне пришлось видеть прелестный пример хороших братских отношений, так развитых в Англии, где по сильному своему характеру воспитанный мужчина особенно склонен оказывать покровительство слабому существу.

В том отделении вагона, где я сидел, находилась молодая барышня с молодым человеком, которые оживленно между собой беседовали. Он оказывал ей тысячи услуг и всяческое внимание. Я долго не мог определить, жених это с невестой или брат с сестрой? Потом я с ними разговорился. Брат делал уморительные ошибки во французском языке, над которыми сестра очень мило смеялась. Оказалось, что они возвращаются из путешествия по Европе, на вокзале их встретили родители. Как это не похоже на часто встречаемые в России грубые отношения брата к сестре и равнодушное какое-то безразличие сестры к брату, столь нередкое у нас.

Вообще Европа более умеет дорожить родственными отношениями: там уже давно члены известного рода объединяются в союзы. Эти союзы устанавливают ежегодные взносы для составления родового капитала; из таких капиталов выдаются пособия менее удачливым родственникам. Более сильные, занимающие в жизни высокое положение, поддерживают всех остальных, и род процветает.

Когда вспоминаешь о том, как часто у нас и не только что среди родственников более или менее отдаленных, но и между сестрами и братьями, двоюродными братьями происходят грубые столкновения, всякий смотрит в свою сторону: тогда с грустью вспоминаешь слова, произнесенные одним наблюдателем русской древней жизни: «Русские друг друга едят, и тем сыты бывают».

Сострадание

Сострадание

Глава III

ВЕЧЕР И ЗАКАТ

И вот, жизнь прожита...

По средней продолжительности жизни человек должен видеть, что ему остается веку какие-нибудь пять-восемь лет. Некоторые считают эту пору надвинувшейся старости и ожидания неизбежной смерти самой грустной порой, тогда как в христианском смысле она богата отрадой, полна высокого значения...

Каким примирением с жизнью, каким великим упованием веет от старца-христианина.

Все тяжелое, все, что мучило и волновало — теперь осталось там, далеко позади, и в отдалении своем кажется не только легким, но еще и милым..г Страсти не волнуют больше грудь, не манят больше несбыточные мечты: все затихло, все успокоилось, и в этой тишине душа с миром ожидает Христа...

И стоит Он, неизменный Жених души — стоит и обещает... стоит и шепчет: «С малых лет твоих Я хотел, чтобы ты познал Меня и стал служить Мне. Я готовился открыть тебе Мои великие тайны, даровать тебе такое чудное счастье, о каком ты и мечтать не мог... Но вместо того, чтобы всей душой идти ко Мне, ты блуждал далеко от Меня, надеясь найти счастье помимо Меня. Но ты счастья не находил, потому что Я Один измерил всю глубину твоей души, и Я один только мог дать ей такую полноту радости, которая бы ее удовлетворила...

«Я стоял, грустно смотря на тебя. Я все ждал, не придешь ли ты ко Мне. Годы шли все вперед и вперед, и ты все не приближался ко Мне. И Я следил за всем в твоей жизни. Я видел все блуждания твои. Я видел всю тоску твою. Но, не стесняя твоей воли, Я давал тебе бродить так далеко от меня... Но, как Творцу твоему, Богу твоему и Искупителю твоему, Мне тяжело было видеть Мною созданное и искупленное творение, блуждающее так далеко.

Я один знал, как бы ты был высок, если бы ты был, действительно, христианин, каких бы ты тогда натворил чудных дел в прославлении имени Моего. И все это ты расточил по ветру и стоишь теперь пред гробом, как бедный нищий, который не приобрел себе ничего... Теперь ты видишь все твои ошибки...

Мне было бы отраднее, если б ты приступил служить Мне в лучшие свои годы, когда сердце твое горело огнем, и ты был крепок телом и духом, когда пред тобою лежал тот жизненный путь, который теперь пресекается для тебя.

И вот, теперь ты познал свои заблуждения, ты готов внимать Мне, и Я выслушаю тебя и не буду отвергать тебя... Я принимаю людей, как бы поздно они ни приходили ко Мне. Я уравниваю того, кто работал в винограднике Моем от раннего утреннего часа, с тем, кто пришел к концу работы. Я силен по милости Моей дать обоим равную награду, ибо не бывает чист предо Мною и праведник, послуживший Мне от детских лет своих, и грешника сильна благодать Моя оправдать и превознести, как праведника.

И угоднее святыне Моей, чтобы люди хоть поздно, но приходили ко мне, чем чтоб до конца забывали Меня... И радуюсь Я таким долгоблуждающим путникам и принимаю их горячее, чем отец притчи Моей Евангельской принял блудного сына своего. И приму всякого, когда бы кто ни пришел ко Мне... И, если кто, весь земной век свой отрицавший Меня, на ложе смерти воздохнет, и возопиет ко Мне: и того не лишу милости Моей и намерение его лобызать буду и раскаяние его и плач вместо дел вменяю ему, ибо во взыскании погибших величайшая слава Моя, и кто поставил предел человеколюбию Моему, или кто указал Мне, доколе должно действовать снисхождение Мое!»..

И вот, эта трепетная радость во всепрощение Христа, эта надежда спасения — не своими делами, а безграничною ценою крестной жертвы Христовой, это ясное для души предчувствие, что, вот, при всем окаянстве своем, и как бы ты ни провел жизнь, ты пришел в конце концов к милосердному Владыке, и Он принял тебя: все это составляет источник неиссякаемой радости старческого возраста...

Земное все может изменить: умерли или забыли тебя друзья детства и юности, в могилах все близкие, не исполнились мечты, счастье прошло мимо человека...

Но Бог: Его-то ничто не отымет, Он всегда стоит при душе, и радости, которые Он может дать, затопят все бедствия земли.

И, если человек дошел до живого чувства общения своего с Богом: то как может страшиться он соединения с Творцом своим, к Которому придет он через смерть?

Вот оно, это грозное и роковое чудище, столь приветное и желанное для души христианской, начиная от великого Павла, с его дивным восклицанием: «Желание имею разрешиться, и со Христом быть».

В самом деле, страх смерти для верующих людей есть одно из самых больших недоразумений с христианской точки зрения.

Отец ушел на время, оставляя одиноким любимого сына и заповедав ему не идти за ним, пока сам он не позовет сына к себе.

Часто тоскливо сыну без отца, но сын, исполняя волю отцовскую, все ждет и ждет его и не смеет идти за ним. И тоска в разлуке смягчается, когда порою получит он от отца такую весть, из которой ясно станет ему, как помнит его отец, как заботится о нем... Но со всяким годом, и со всякою новою вестью все горячее желание прийти к отцу и остаться у него. И вот, наконец, приходит зов: отец зовет: рад ли тогда будет сын!

Теперь скажем себе, что сын — это каждый из нас, отец — Творец и Искупитель наш; весть от отца — неизглаголанные гласы Божий к душе нашей, а зов отца к сыну — Божье определение о смерти человека.

Чего же страшиться тут, чего тосковать, чего отпихиваться от смерти, и кричать: «Я жить хочу — спасите меня»... Так ли надо принимать зов Господень; так ли надо держать себя пред теми часами, когда должна открыться нам жизнь вечная?

Как умели умирать встарь русские люди, как и сейчас умеют умирать люди народа, и как трусливо теперь умирают большею частью люди образованные, и как не умеет вести себя в присутствии великой тайны смерти большинство людей!

Когда медицина решила, что спасение человека не возможно, и что смерть неизбежна: тогда остается одно — дать человеку умереть спокойно.

А вот, именно этого у нас делать и не умеют. Никакое лекарство уже больного не спасет, а его продолжают пичкать всевозможными снадобьями. Не думают вовсе об единственном важном для него деле, о примирении с Богом, а ободряют его заведомо лживыми обещаниями: «Да вы еще оправитесь... через месяц молодцом будете. Мы с вами скоро потанцуем». Вместо того, чтоб привлекать мысль человека к единственно нужному — сбивают его на всевозможные мирские ненужности.

Боятся сказать человеку прямо, что он умирает, и что ему пора свести счеты с жизнью — сделать последние распоряжения и затем все свои мысли сосредоточить на вечности.

Наконец, в самую последнюю минуту, когда уже начнется агония, и тут мешают душе спокойно расстаться с телом.

Говорят, что те вопли, стоны и крики, которые подымаются вокруг постели отходящего, ...могут прервать агонию на несколько часов, или даже на день или на два отсрочить смерть... Но к чему это, когда это доставляет лишь лишнее терзание остающимся и лишние муки умирающему?

Не так умирают люди христианского настроения в христианских семьях. Там и отношение к смерти совсем другое.

Во-первых, народ смотрит на смерть совершенно спокойно, и безо всякого злорадства вы услышите там такие разговоры:

Что это ты, тетка Акулина, зажилась? Я уж давно хочу тебя за упокой помнить.

И впрямь, голубчик, зажилась, пора старым костям на покой, а Господь не прибирает... Не готова, верно.

А ты готовься — и помрешь.

Пора, пора помирать мне, голубчик.

Но такие взгляды, такое ясное и простое отношение к смерти составляют принадлежность не одного только простонародья, а вообще всех людей верующих в вечность.

Если есть люди — и люди старые, — которые придут в ужас, если им посоветуют составить заблаговременно духовное завещание и которые никогда в жизни не произнесут таких слов, как «когда я умру», «когда меня не будет в живых», точно они одни из всей вселенной подлежат исключению из общего закона смерти и должны жить бесконечно, то, наоборот, попадаются люди совершенно противоположного склада, которые, будучи молоды и цветущи, совершенно спокойно рассуждают о своей смерти, едва достигнув совершеннолетия, делают завещание о своем имуществе,

Я узнал в юности моей одного шестнадцатилетнего мальчика, умного, жизнерадостного, достигшего впоследствии в жизни больших удач. Он в эти юные годы уже распределил на случай своей смерти все свое вещи — ружья, собак, так как был страстный охотник, расписал заранее по друзьям все свои книги, что нисколько не помешало его благоденственному существованию.

Как-то мне пришлось быть у одного приятеля в старинной усадьбе. Хозяева — молодая чета чуть за тридцать лет, усердно украшали свое родовое гнездо.

В церкви, выстроенной отцом владельца, над гробами своих предков они воздвигали в склепе прекрасные памятники. Я присутствовал при разговоре супругов в этом склепе. Они рассуждали о том, где ляжет каждый из них и о том, как расширить склеп, чтоб он хватил еще на многих, так как у них уже было трое детей, и они надеялись иметь в будущем многочисленных внуков. Сами они были полны сил и надежд, но знали, что умрут, и без страха говорили о смерти.

Вот, еще примеры благодатных переходов в ту жизнь.

Когда верующий человек видит, что смерть приблизилась, он не отчаивается, а отдается мысли о смерти спокойно, с упованием на милосердие Божие.

Он обдуманно устраивает свои дела и делает спокойно последние распоряжения.

Мы видели, как умирала Наталья Савишна в «Детстве и отрочестве». Точно также умирает много других женщин и мужчин. Я знал одну старушку, которая для своих похорон распорядилась даже тем, каких приглашать священников и чем каждого из них за эту службу благодарить.

Она же, прекрасная хозяйка при жизни и хлебосолка, распорядилась, какие блюда подавать за поминовенной трапезой, какого рисунка делать покров, какие номера пения исполнять за отпеванием.

По-христиански умирающие люди, если смерть не приходит внезапно, непременно стараются принять таинство елеосвящения, или, как говорится в быту житейском — «особороваться», — по вере, что при соборовании человеку отпускаются грехи, забвенные и утаенные.

Часто верующие пережившие люди сильно скорбят, что дорогой усопший не успел быть напутствованным. Но дерзновению веры отрадно думать, что Бог невидимо приобщает таких людей, умирающих внезапной смертью, если они были того достойны.

Один странник, ночевавший на обширном постоялом дворе, где с вечера пристало несколько возчиков, проснувшись ночью, увидел, что чудный ангел приобщает из Чаши лежащих на полатях возчиков... Потом все исчезло, а вскоре полати обрушились, и возчики разбились насмерть.

Точно так же Саровский старец Серафим говорил одной молодой вдове, которая приходила в отчаяние от того, что муж ее умер не приобщенный, так как она, боясь ухудшить его положение, открыв ему истину, скрывала, что он безнадежен. Этой вдове отец Серафим говорил, что есть люди, по видимости приобщавшиеся, а оставшиеся не приобщенными у Бога, и есть люди, не приобщившиеся по видимости, но невидимо приобщенные ангелом...

Трудно передать, конечно, словами предсмертное состояние души. Оно состоит из некоторой печали — человеческой печали от расставания с близкими и от тревоги за них, из глубокого чувства смущения, раскаяния за прошлое, робости пред судом Божиим, радостного ожидания видеть те области, о которых так мечталось, куда сердце так рвалось, думы о тех, с кем раньше развела смерть кто не был никогда забыт и кого предстоит теперь увидеть. Но в эти часы вообще все человеческое как-то ослаблено. Человек становится как-то равнодушным к земле, в громаде своего ожидания.

Один человек, холостой, очень любивший своих родных, умирал вдали от них, и впоследствии передавал мне свои тогдашние чувства.

Он был так слаб, что не мог поднять головы с подушки, и порою не мог произнести нескольких слов. Знакомые приезжали к нему с мыслью навсегда с ним проститься, и он улавливал на себе их прощальные взоры.

Уход за ним был хороший: два врача, посменно дежурившие, опытные фельдшеры. И его нисколько не беспокоило, что при нем нет никого из его близких.

Он был за них как-то совершенно спокоен, поручив их, как и себя тогда всецело поручил — воле Божией.

Он передавал, что это было какое-то радужное спокойствие, ясно чувствуемое прикосновение Божией руки, — что-то настолько торжественное и захватывающее, что земная жизнь — вся тускнела, таяла, казалась ненужною, ничтожною, далекой...

Он уже начинал жить тем будущим, которое так скоро должно было открыться ему — ждал многих радостных свиданий. И, когда он ожил, ему стало тяжело, что все это не сбылось.

В последние дни жизни человеческой, небесный Воитель дает последнюю битву за искупленную Им душу человеческую.

Достаточно вспомнить лишь великость жертвы Христовой за нас, чтобы постичь, какую цену придает Христос спасению души человеческой.

И вот, настают последние дни, которые душа проводит в теле. И для спасения своего эта душа должна исповедать Христа, находясь в теле.

Но человек продолжает быть равнодушным к Богу, и равнодушен до конца.

Быть может — и это вероятнее — то лишь кажущееся равнодушие, и человек глубоко волнуется вопросом об исповедании Бога, и ему мешает ложный стыд, духовная гордость. Но по видимости он отвергает Бога.

И вот, последние часы.

К умирающему приводят священника. У него и голоса уже нет. Тихо служитель Бога склоняется над ним, — не примет ли он хоть теперь отвергаемого всю жизнь Христа, сливая свое предсмертное страдание с мукою распятого Бога.

Но, о ужас! — Все последние свои усилия умирающий собирает для того, чтобы оттолкнуть распятие.

И теперь — вы думаете — все кончено? Он осужден?

Да, это было бы так, если бы умирал не человек, за которого Господь взошел на Голгофу, если б тут Бог не боролся за гибнущее творение Свое.

Человеческое, видимое кончилось. Посредство церкви отторгнуто. Но между душою человеческою и ее Богом есть свои, никому невидимые связи, есть тайная непосредственность.

Какими Он сам знает путями, — Бог в последнее мгновение, когда жизнь чуть теплится — силен так потрясти душу, что она вдруг познает Бога, и в радостном трепете кинется к Нему.

И считает ли время Тот, для Кого тысяча лет — миг единый!

Видали ли вы мать, вырывающую от смерти своего ребенка? — Подумайте же, как борется Бог за вечную судьбу Им созданного и, хотя ему и изменившего, но безгранично дорогого Ему сына?

Если вам приходилось присутствовать при тихой кончине верующего, вы никогда не забудете ее величия. Ходит поверие, что в последнюю минуту жизни невидимый ангел подносит к устам отходящего фиал смерти, который должен всякий испить. Некоторые пьют его спокойно; другие долго отвергают и выпивают его с величайшим ужасом.

Выражение лица верующих при конце их чудесно.

Неверующий уверует, если увидит на лице отходящего праведника эту переживаемую им смену чувств.

Тут и радость, восхищенное изумление пред чем-то великим, открывающимся внутреннему взору, и ненарушимый торжественный покой, и углубленное наслаждение высочайших созерцании...

Вообще, светлая кончина является заключением светлой жизни.

Какая благодать — почить, как почил великий старец Серафим, накануне конца, в день нового 1833 года, он приобщился, обошел в церкви все иконы, весь день пел в келье победные пасхальные песни, несколько раз выходил в монастырь смотреть место, избранное им для погребения. А на утро было найден бездыханным, в коленопреклоненной молитве пред любимою им иконою Богоматери «Умиление», прозванной им «Всех Радостей — Радость»...

Вот, еще примеры благодатных переходов в ту жизнь.

Нельзя без глубокого волнения читать о кончине святителя Димитрия Ростовского. Это великий подвижник, оставивший своему народу величайшее духовное сокровище — Четьи-Минеи — и не один только свой век, но и последующие времена огласивший «пастырской свирелью богословствования своего», своими дивными проповедями: еще не в старых для его сана летах, тихо догорал в суровом климате Ростова, вдали от родной, теплой Украины с ее задумчивыми тополями, с пронзительным светом ее звезд... Непосильные труды, за всю жизнь напряжение сил душевных, наконец, множество огорчений изнурили силы святителя. Но из слабеющих рук перо, этою рукой написавшее столько вдохновенных страниц, не выпадало до последнего дня. Еще 27-го октября 1709 года он пишет старому собеседнику своему, иноку Феологу: «Поистине возвещаю ти, яко немоществую. До чего ни примусь, все из рук падает. Дни мне стали темны. Очи мало видят, в нощи свет свещный мало способствует, паче же вредит. А недугование заставляет лежать да стонать». Вечером того же дня митрополит велел позвать своих певчих. Он сидел у печи и грелся, а певчим велел петь сложенные им канты: «Иисусе мой прелюбезный, надежду мою в Боге полагаю, Ты мой Бог Иисусе, Ты моя радость». — Послушав пения, митрополит отпустил певчих и удержал только преданнейшего ему певчего «и усерднейшего в трудах ему помощника», «бельца» Савву Яковлева, который был переписчиком набело его сочинений: — труд по тому времени не малый. Очевидно, святителю хотелось иметь в ту минуту около себя живую душу, поделиться своими мыслями, воспоминаниями. И стал митрополит Димитрий рассказать бельцу Яковлеву о своей юности среди благословенной Украины, о порывах к Богу, о молодом рвении к молитвам, и заключил свой рассказ словами: «И вы, дети, такожде молитесь!» Наконец, святитель отпустил певчего словами: «Время и тебе, чадо, отойти в дом твой». Он благословил его, и, провожая его, в вид благодарности за переписку сочинений, поклонился ему почти до земли. Яковлев был очень смущен, а святитель произнес последние слышанные от него на земле слова благодарности: «Благодарю тя, чадо!» и вернулся к себе в келью, а певчий расплакался и ушел. Отпустив служителей, митрополит Димитрий вошел в особую келью, где он обыкновенно молился. На следующее утро он был найден почившим в коленопреклоненной молитве.

Величественна была кончина кроткого митрополита Киевского Филарета, который прощался с духовенством, передавал для доставления государю последние приветствия любви и последние благословения.

Митрополиту Московскому Филарету незадолго до конца явился отец его во сне и сказал ему: «береги 19-е число». Настал воскресный день 19-го ноября 1867 года, и митрополит в домашней церкви своей совершил литургию, по замечанию окружающих, особенно бодро и вдохновенно. Через несколько часов он был бездыханен.

В 1857 году стал быстро угасать знаменитый проповедник архиепископ Херсонский Иннокентий, но он не бросал занятий. Накануне смерти, читал корректуру сочинения своего: «Последние дни земной жизни Спасителя». Настал Троицын день, 26 марта. Он встал в 5-ом часу, прошелся по комнате, поддерживаемый служителями, затем прилег. Почувствовав приближение смерти, он велел приподнять себя и тихо скончался, коленопреклоненный, на руках двух келейников.

В Пензе, 10 октября 1811 года, на 36-ом году от роду почил праведный епископ Иннокентий, пострадавший за свою православную ревность во время господствовавшего тогда и поддерживаемого министром духовных дел князем А. Н. Голициным протестантского направления. В ночь перед кончиною, он позвал к себе келейника и сказал ему: «Какое дивное видение мне представилось! Казалось мне, что небеса отверзлись. Двое светлых юношей в белых одеждах, слетев с высоты, предстали предо мной и, с любовью смотря на меня, взяли меня, немощного, и вознесли с собою на небо. Сердце мое исполнилось несказанной радости, и я пробудился».

10 октября утром он просил пособоровать его и, напрягая последние силы, повторял молитвы и несколько подымался при помазании елеем. Потом язык стал неметь, дыхание прерываться, он крестообразно сложил руки на груди; окружающие развели их, чтобы не затруднять дыхание, но он опять сложил их крестом. Пред самым концом один из окружающих стал читать псалмы. При словах: «Аз к Богу воззвав, и Господь услыша мя», капли слез выкатились из глаз умирающего; на словах же: «Аз же, Господи, уповаю на Тя», — преосвященный Иннокентий вздохнул в последний раз и тихо предал дух Богу.

Прекрасен был конец почившего 20 декабря 1846 года архиепископа Воронежского и Задонского Антония, одного из славных подвижников XIX века, находившегося чрез пространство, никогда не видав его, в замечательном духовном общении с великим старцем Серафимом, чему пример увидим ниже. Накануне смерти он сказал плачущему племяннику: «Я еще не умру: мне Божия Матерь сказала, что нужно дела кончить». Проведя ночь в молитве, архиепископ Антоний 20-го утром назначил быть в 6 часов пополудни соборованию, послал на почту денежные письма бедным и раздал милостыню пришедшим к нему. Викарию своему он сказал: «Никакого не чувствую страха, желаю разрешиться и бысть со Христом». Сделав некоторые распоряжения, владыка стал молиться. В 6 часов началось торжественное молебствие, длившееся час. Архипастырь сидел в кресле, со свечею, и сам прочел последнюю молитву: «Простите мя, отцы и братия». Благословив всех, он перешел с кресла на кровать. Осенив обеими руками, разрешил всех, находящихся под запрещением, и отпустил затем всех присутствующих. Чрез четверть часа преосвященный сильно постучал в двери, призывая своих чад, и настала величественная, торжественная минута. Архиепископ в последний раз возложил крестообразно руки на головы присутствующих; духовник стал читать отходную; в руки архипастыря вложили горящую свечу; с окончанием отходной архиепископ Антоний тихо предал дух Богу.

14 декабря 1839 года, на 49-ом году, после 22-летнего затвора, почил Сезеновский затворник Иоанн, основатель женской Сезеновской обители. Он скончался наедине. Долго не получая от него никаких признаков жизни, выломали двери кельи, в которой он находился в затворе, и нашли его мертвым, у аналоя, пред иконою Богоматери. Тело его было немного наклонено на правый бог. Правая рука, стоя на локте, поддерживала голову, а левая лежала на ладони правой. Лицо было обращено к иконе.

В ночь на 25 мая 1836 года, на 47-ом году от рождения, после 17-летнего затвора, скончался знаменитый затворник Задонский Георгий, происходивший из дворянского рода Машуриных и до 28-летнего возраста служивший офицером Лубенского гусарского полка. Он тоже скончался без свидетелей, и после ранней обедни был найден бездыханным пред образом Всех Святых и Страшного суда, припадшим к земле. Лицо его было как живое. Пальцы правой руки, сложенные крестным знамением, прикасались к челу.

Старец Парфений Киевский, имевший необыкновенное умилительное, нежное усердие и детскую любовь к Богоматери, умер в тот самый праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, который он особенно любил и о котором говорил: «Буди благословен и пре-благословен и треблагословен день Благовещения Пресвятой Владычицы нашей Богородицы». В 1855 году в этот самый праздник, совпавший тогда со страстною пятницей, о. Парфений был найден бездыханным, сидящим как бы в глубокой думе у дверей келейной своей церкви.

29 августа 1886 года был найден в своей келье почившим подвижник Иверского Валдайского монастыря, монах-молчальник Пахомий. После ранней обедни его нашли стоящим на коленях, у изголовья койки; в руках он держал четки; лицо его было озарено радостною улыбкой, а глаза сомкнуты.

Считая тело христианина храмом, в котором жил Дух Божий, хотя бы временами он и осквернялся грехами, Церковь воздает телу христианина всякие почести. Одев покойника благообразно, полагают его в гроб, вокруг зажигают свечи, в руку вкладывают распятие, вечный знак Христовой победы. На грудь кладут образ, а на чело возлагают венчик, знак того, что тут возлежит призванный к Богу воин Христов. Многие люди заблаговременно приготовляют себе все нужное для погребения. Некоторые подвижники держат у себя в келье гроб, который напоминает им о смертном часе и тем предохраняет их от искушений. Распространен обычай заблаговременно приготовлять себе саван, а люди, бывшие в Святой Земле, привозят эти погребальные пелены из Иерусалима.

По церковному преданию, душа человеческая в течение сорока дней по смерти бывает водима по мытарствам, где дает отчет о своих земных делах, и где ангелы-хранители оспаривают душу у демонов, представляющих все грехи человеческие в преувеличенном размере. Поэтому в это время совершается над душой человека чтение псалтири. Подобно тому, как некогда юный Давид-псалмопевец отгонял от Саула пением псалмов своих злого духа, так Церковь верит, что чтение над душой псалтири помогает ей в прохождении воздушных мытарств.

Избавляются от мытарств те, которые причащены в день смерти или которые умерли в дни светлой седмицы. Какое, действительно, счастье отойти к Богу в эти дни. Какая радость душе возноситься в отчизну, когда все в небе и на земле полно величайшего ликования, и когда вся вселенная и миры миров оглашаются этою вестию, выше и слаще которой нет ничего: «Христос воскресе из мертвых». Славна смерть воина в битве; также славна смерть христианина в церкви!

Как-то в Москве сильное впечатление произвела кончина одного благочестивого купца, который встретил праздник, отстоял светлую заутреню, причастился за обедней и через несколько минут отошел... Какая тоже радость для священника отойти в церкви, только что причастясь или умереть так, как умер известный старец, духовник скита Черниговской Божией Матери, около Троице-Сергиевской лавры, иеросхимонах Варнава: в великом посту он приехал исповедывать в одно благотворительное учреждение и, отпустив одну исповедницу, тихо склонился головой к аналою и отошел.

Милостыня в память души есть одна из наибольшей помощи, какую может оказать любовь душе усопшего человека. Поминает всякий по своей силе, возможности: бедный человек раздает нищим несколько медных монет, которые могут быть в очах Божиих выше груды золота, раздаваемого в память богачей.

Грустно видеть то пренебрежение, в котором оставляют душу человека его богатые наследники. Случается так, что наследство получено громадное, а не поставлено над покойником ни малейшего памятника, и через десятки лет его могила уже сравнялась с землей, и ее не отыщешь.

Вообще же нам, русским, нельзя не поставить в укор наше пренебрежительное отношение к могилам наших близких. Войдите на кладбище заграницей: правильно распланированные дорожки, в порядке содержимые памятники. Войдите в России на городское кладбище ценой подешевле или сельское: над заброшенными памятниками разрослись кусты с колючками, так что к ним и не проберешься, кресты покосились, или сломанные верхушки лежат тут же и гниют; а у многих из этих покойников живы дети, проводящие свой век в достатке.

Один русский архиерей, объезжая епархию, был поражен и возмущен тем, как в одном селе содержалось кладбище. Оно было вовсе ничем не обгорожено, и в намогильных холмах копались рылами своими свиньи. Возмущенный архиерей объяснил крестьянам, как надо относиться к месту упокоения отцов своих, выставил им на показ их позорное небрежение о кладбище и кончил речь свою словами: «вследствие этого нет на вас моего благословения». Народ взвыл, бросился архиерею в ноги, просил его отпустить им их вину. Покончили на том, что архиерей обязал к следующему своему приезду привести могилы в порядок и устроить округ кладбища изгородь — все это к данному сроку и было сделано. И сколько в России сел нуждается в таких наставлениях!

«Не скорбите, якоже и прочий, неимущий упования».

Этот завет апостола должны помнить люди, когда они лишаются своих близких. Человеку трудно не скорбеть, когда у него отнимаются те люди, которые привязывали его к жизни и ради которых он жил. Но какая глубокая пропасть отделяет просветленную скорбь христианскую от дикого отчаяния не верующих!

Трудно, в минуту таких страшных потрясений, заставить сердце совершенно умолкнуть. Но голос рассудка должен сдержать этот беспорядочный порыв сердца. Будем себе говорить, что для человека умершего смерть всегда приобретение: в той близости к Богу, к которой он теперь призван, в том, что над ним теперь не властна ни одна земная мука, не заденет его ни одна скорбь — разве в этом нет великой выгоды против земной жизни!

Представьте себе, что к матери, живущей в великой бедности и еле прокармливающей своего сына, приходит богатейший и могущественный человек и говорит: «Дай мне его на воспитание, он будет жить в прекрасном дворце, будет иметь мудрых наставников, которые научат его всякой мудрости; воспитав, я обеспечу его, сделаю его благоденственным, насколько это в силах человеческих, и ставлю только одно условие, чтобы ты его за эти годы не видала. Но, когда он вырастет и разовьется, ты увидишь его и еле узнаешь в том блестящем, изящно образованном человеке твоего оборванца-сына; так вот, выбирай. Настолько ли ты любишь его, чтобы принести для него эту жертву и, расставаясь с ним, дать ему высшее мирское счастье».

Вот, этот увод сына и расставание с ним матери для его высшей и лучшей судьбы, весьма сходно с тем, когда мы должны отдавать Богу наших близких.

Можем ли мы роптать на то, что Господом они от страданий призваны к блаженству, от уничижения к славе и вместо того, чтобы терзаться такой мукой, которая бесплодна уже потому, что все равно не возвратить нам их здесь, будем утешать себя великим упованием на свидание в том крае, где нет уже более разлуки.

Люди чуткие, духовною жизнью восстанавливающие в себе те способности духа, которые убивает жизнь во плоти, жизнь страстей — эти, вот, люди получают от своих усопших таинственные знамения непрерывного обещания: то умерший отец явится к сыну и с улыбкой на него посмотрит, скажет какое-нибудь предостерегающее слово, напомнит ему какое-нибудь не исполненное обещание. Пред опасностью, которая угрожает душе детей, иногда почившие родители во сне посещают их, с беспокойством смотря на них, и дети понимают тогда, как тревожится и болит за них душа их родителей. Иногда старцы духовные являются своим духовным детям.

Один молодой человек, сильно привязанный к почившему оптинскому старцу Амвросию, через несколько недель после его смерти, находясь в Москве, говел и должен был причаститься в день Введения во храм Богоматери. В ночь на этот день он видел во сне алтарь, себя стоящим пред священником с чашей в руках, в открытых царских вратах, и из алтаря, залитого светом, смотрел на него, в блестящих ризах и золотой митре, почивший отец Амвросий. И только через несколько дней, этот сын великого старца вспомнил, что 21 ноября как раз день рождения отца Амвросия.

Небожители понимают нас, но мы иногда не можем понять их. Рассказывают, что одной вдове явился во сне ее муж с вестью о том, что он получил милость от Господа и счастлив. Когда же женщина спросила его о том, как проходит его жизнь, он ей ответил. Но понять его она не могла, слова его были в отдельности понятные ей слова, но общего смысла она уловить не могла.

Глава IV

ВЫСШИЕ ПУТИ ЖИЗНИ

Одному из великих египетских отцов был глас Божий, чтобы он шел в город, где Господь должен ему показать людей выше, чем он, жизнью.

Этими людьми оказались две сестры вдовы, которые жили в благочестии, тщательно воспитывали своих детей, помогали бедным и не проводили ни одного часа без работы.

И все же над мирскою жизнью есть высший род жизни. Подобно тому, как никогда не достигнет высшей учености человек, который будет перемешивать свои ученые занятия с мирской суетой, — так никогда не достигнет высочайшего горения духа человек, для которого не Бог есть единственная цель его стремлений. И высшая жизнь на земле — есть жизнь иноческая.

Нельзя не считать иноком того, кто носит мирское платье, исполняя все обеты монашеские; и не тот инок, кто одет монахом, а живет хуже многих мирян.

А инок тот, кто горит одною любовью к Богу, и для кого Бог— единственная цель всех его стремлений, кто остается в миру только потому, что несет на себе какие-нибудь мирские обязанности.

Вот, человек трудом своим питает слабую мать, подрастающих братьев или сестер, и мечтает о монастыре. Но время идет. Одна из сестер вышла замуж, овдовела: у нее на руках много детей. Дядя, вместо того, чтобы начать монашеский подвиг, должен оставаться в миру. Но что имеет в нем мир? Служба его есть то же послушание. И оно так же мало нарушает его монашеское настроение, как оно мало нарушает настроение усердного инока, который имеет послушанием служить на гостинице посетителям обители, и часто тоже лишен возможности посещать монастырские службы, а в то же время — лучший молитвенник, чем те, которые не пропускают ни одного монастырского богослужения.

Ходит немало рассказов о таких мирских монахах. Бывали и женщины, которым по обязанности их звания приходилось бывать на балах и других блестящих собраниях, и которые доводили свой аскетизм до того, что, отправляясь на какие-нибудь собрания, клали в подошвы своих туфель мелко измолотую ореховую скорлупу.

В одной киевской обители я встретился с древним чтимым народом старцем, живым отголоском тех благодетельных времен Киева, когда на престоле киевской митрополии сиял кроткий митрополит Филарет, великий праведник, а рядом с ним стоял великий тай-новидец и молитвенник, старец Киево-Печерской лавры, Парфений.

Со мною был мой хороший знакомый, один князь, человек молодой еще и благочестивого настроения. Услыхав его фамилию, старец спросил:

А не было ли у вас бабушки? — И он назвал ее имя.

Да, это моя родная бабушка; вы знавали ее?

Как мне ее не знать: сколько раз я сопровождал к ней митрополита Филарета. Она близка была духом с покойным владыкой. Ее он тайно в монашество постриг с именем Марии.

Я слыхал от князя об этой старушке, которая, много натерпевшись от самодура мужа, проводила уединенно и тихо свою старость, зная выезды только в церковь. Но ни один человек не знал, что она была тайная монахиня.

И все же еще выше этого мирского монашества — то совершенное отвержение мира, ничем не нарушимое пребывание во Христе, каким является истинное монастырское монашество и отшельничество.

Если условия плоти так угнетают обычных людей, так отводят их от жизни духа, то какая радость, какой восторг видеть людей почти освободившихся от этой тяжкой власти.

Вот, великий Антоний в пустыне проводит, время от времени, по пяти дней без пищи, и после столь долгого поста довольствуется маленьким хлебом, который размачивает в соленой воде.

Когда он одряхлел, иноки еле добились от него позволения приносить ему оливы, зелень и масло.

Часто ему случается проводить в молитве всю ночь. Бывало, отдохнув до полночи, он поднимается, и молится с воздетыми руками до восхода солнца или до трех часов вечера.

Он находит, что солнце мешает ему, и восклицает: «Солнце, солнце, зачем встаешь ты развлекать меня своими лучами, как будто ты выплываешь только для того, чтобы закрыть от меня блеск истинного Света».

Сладость, которую великий Антоний испытывает при молитве, внушает ему какое-то равнодушие к плоти. Он смотрит на питание, как на грустную необходимость, к которой он приступал с сожалением. Ему даже было стыдно чувствовать, что он не может убить ее в себе. Иногда, готовясь сесть за стол с братией, он или оставлял их, чтобы вовсе ничего не есть, или, чтоб принять пищу одному, смущаясь делать этот пред другими. В ту самую ночь, когда, быть может, верующие, но привязанные к миру люди древней Руси провели за шумными пиршествами, в эту самую ночь к великому отшельнику Сергию сходила для беседы с ним Царица небесная, и в воздухе тихой обители прозвучала весть, застывшая в этом воздухе и вливающаяся в сердца верующих богомольцев: «се, Пречистая грядет»... И в тот самый день Благовещения, когда так шумно в городах и селах, разряженные люди предаются праздничному катанью, а в тесной келье затерянного среди лесов Сарова, — посещала великого Серафима Царица Небесная.

Задумался старец киевский Парфений над прочитанными где-то словами о том, что Богоматерь была первой инокиней, и видит он: идет полк преподобных отцов Киево-Печерских, а впереди их с жезлом в руках в монашеском одеянии Она, Которой были посвящены все мысли благоговейного старца, и раздался к нему чудный голос из молчаливых уст Ее: «Парфений, я монахиня».

Такой уже склад души, такое призвание— служить Богу и никого кроме Бога в мире не знать, а людей любить только для Бога и в Боге.

Цель монашествующих есть единственно — спасение души.

Другой цели у монахов быть не может, и быть не должно. Монах, начинающий свой путь, не должен думать о том или ином значении своего дела, о том, что через него будут спасаться другие люди.

В этом заключалось бы отсутствие смирения со стороны человека, который считал себя настолько слабым и недостойным, что боялся уцелеть среди мирских соблазнов.

Мытарь, ставший у порога храма и взывающий: «Боже, милостив буди мне грешному», — мог ли такой мытарь думать, что он поведет людей к спасению.

Если бы кто-нибудь мог войти в душу монахов по склонности к призванию, если бы кто-нибудь мог раскрыть сердца таких людей, как Серафим Саровский, в молодые годы их, при начале их монашеского подвига, то, конечно, там не нашлось бы ни малейшего оттенка мечты, что они будут что-нибудь значить для мира.

Иные думы, иные чувства...

Душа всеми силами своими почувствовала великую красоту духовной жизни, в восторге сознала, что одно для нее во всей жизни дорого, это Бог; и останется здесь, у ног Христовых, как Мария, слушающая словеса благодати, падающие из уст Христовых.

В том высоком порыве любви к Богу, удивления и жажды Божества, которые увлекают христианина, созданного для монашеского подвига, там прямо немыслима какая-нибудь дума о людях.

И вот, над человеком, с таким расположением, вступающим в монашество, происходит одно из чудес монашества.

Чем больше и значительнее углубляется человек в область иночества, чем больше жаждет полного единения с Богом и чем дальше уходит он поэтому от людей, — тем он становится этим людям нужней.

Чем крепче затвор отшельника, чем в большую глушь он забрался, тем настойчивее и нетерпеливее стучит в эту запертую дверь мир. Отворенные кельи, смешавшиеся с «миром», в нем растворившиеся — никому не нужны и не интересны, как стадия этого самого «мира».

Стучит же мир в затворы и гоняется за скрывающимися в лесах отшельниками, потому что такие люди — магнит для ищущей обновления души. Погруженность души в Бога, напряженное с Ним общение, весь тот в корне отличный от мира быт, в котором живут истинные иноки, все это образует в них эту собранность и силу духа, выковывает из них тех особенных, во всем от мира отличных людей, которые так миру необходимы, как примеры высшей и лучшей жизни, как целители духа, молитвенники.

Значение монаха для жизни заключается в его идейном отдалении от мира. Чем более освободится монах от земного, чем дальше и глубже — говоря выпукло — уйдет он в небеса, тем драгоценнее и необходимее он для «мира». И все это происходит само собой, помимо его воли и его намерения.

Не имея, таким образом, при начале и продолжении своего подвига вовсе в виду «мира», монах становится для него нужным, когда он достигнет той единственной цели, с которой к своему делению приступал: исправления жизни, победы над грехом.

Поскольку монах свят, постольку он миру и нужен.

Главное, что руководит монахом, бегущим от мира, это всепоглощающая любовь ко Христу.

Люди с такою любовью и в большинстве случаев с первой сознательной юности вступающие на иноческий путь — это, так сказать, монахи «чистой воды».

Какою поэзией овеяна тайна этих душ, — мальчиков Варфоломеев и Прохоров, — будущих Сергиев Радонежских и Серафимов Саровских. Какая сила чувства наполняла эти детские сердца, когда, стоя пред старыми иконами или наедине в том торжественном, нерукотворном храме Господнем, какой представляет из себя природа, эти дети прислушивались изумленно к первым робким гимнам, которые запевало Богу их сердце, чтобы петь их, не переставая, на всем пространстве своей жизни, и потом, вознесясь с ними на высоту, не умолкнуть в века веков у престола Славы.

Да, — любовь, громадная, всепобеждающая, всепоглощающая любовь к таинственному, единственному, прекрасному Жениху души, к Которому душа стремится, по Котором тоскует, Которого зовет.

Есть люди, и тоже искренние, которые не сразу понимают, что слишком глубока их душа для иной какой-нибудь привязанности, кроме любви Божественной, что только огонь, — который «воврещи» в сердца пришел Христос, единый только этот огонь согреет их и даст им счастье, — раньше долго ищут на стороне, пока не поймут и не придут к Нему, усталые, изжив попусту много душевных сокровищ, испытав в юдоли греза мого мучащих восторгов. И их принимает Господь... Но где тут красота отдачи Христу всей свежести своих чувств и сил, где та жертва, к которой когда-то Христос звал богатого юношу, и от которой тот отказался?

Есть путь еще более дальний. Некоторые бросаются в иночество уже тогда, когда все земное им изменило, когда надвинулось неисцелимое одиночество. И идут наудачу, что, может быть, углубление в мир религии наполнит им душу.

Тут, конечно, любви к Богу еще меньше.

Кроме этого чувства любви, как побуждения к монашеству, есть еще следующие идейные его основы.

Есть две глубоко интимные, деликатнейшие и великодушнейшие причины, которые могут увести от мира совестливого, вдумчивого и тонко чувствующего человека. Причины эти в личной, так сказать, близости, в чуткой внимательности человека ко Христу и к человечеству.

Многие ли из верующих, из считающих себя верующими, имеют ко Христу личное отношение? Многие ли продумывали в себе всю Его жизнь, до боли почувствовали, до слез, до оцепенения всю тяжесть того, что совершено для каждого из нас этим воплотившимся Богом?

Помним что-то о страдании при Понтийском Пилате, выстаиваем кое-как «двенадцать Евангелий», весело несем домой горящую «четверговую свечу». Но кто вместил, прочувствовал и застыл в созерцании? Кто испытал жалость к этому странничеству по зною и пыли, к этому короткому, но пронзающему признанию: «Сын Человеческий не имеет, где главы преклонить».

А страшное моление «до кровавого пота» в саду Гефсиманском, а предание, заушение «трости надломленной не преломившего», терновый венец, и, наконец, Голгофа и звук молота, пробивающего гвозди чрез распростертые за нас руки...

— За меня, за меня! — вопит, терзается сердце, пораженное навсегда этою мировою минутою, и клянется от этого креста не отойти.

И вот, молодые патриции бросают дворцы и должности: «с Тобой в нищете, с Тобой бесприютным, гонимым».

Осудили вы человека, который, потеряв существо, наполнявшее всю его жизнь, весь ушел в свою скорбь... Так и они...

Христос на кресте: все тут сказано. Жизнь зовет могучими призывами... Мраморные виллы, теплые синие волны моря, ласковый ветер в темной густой зелени лавров, в благоухании белых цветов померанца... Но «Христос на кресте»... И — не надо, ничего не надо!

Тихие картины семейного счастья... любимая, верная жена, растущие дети, домашний уют; хозяйство и предприятия для обогащения... Но «Христос распят»... И меркнет все в свете Голгофы... Только одна она освещена страшным светом, и нельзя оторвать от нее глаз...

Государство, народ... Общественные задачи... Влиятельные должности... А Он один, оставленный на кресте... Нет уже, с Ним, не отходя, ловя последние крики «жажду» из запекшихся уст, ожидая последнего вздоха с «преклонением главы».

Царство мысли, постижение мира, углубление в природу и чудеса искусства — захватывающая широта человеческой мысли и чувства... И Его зов: «Кто жаждет, пусть придет ко мне и пьет!» О, пусть один Он, только один поит из Своих рук живой водой... Все другое не будет ведь чище и слаще этой Его воды.

Да, охваченные жаждой, страстью (беру это слово за неимением другого, более подходящего) к небесному, люди просто теряют вкус к земному.

Ведь вы не утешите комфортом среднего обывателя, который показался бы верхом благополучия для чернорабочего, не утешите им разорившегося миллиардера. Так бледно, ничтожно все земное для того, чья душа хранит смутные воспоминания и ясные предчувствия иной, освещаемой незаходимым солнцем вечности, жизни.

Я знал одного рано умершего, даровитого, прекрасно судьбою обставленного человека, тонкого ценителя приятных сторон земной жизни, любознательного, много испытавшего и поездившего знатока искусств. Была выставка в Америке, куда он должен был ехать, чтобы потом пробраться в Южную Америку, чудеса которой его манили к себе. Тут он услыхал об одном запутанном несчастье большой семьи, и деньги для поездки пошли на эту семью. По-человечески ему было тяжело и жаль. Но раз он мне сказал:

— Как мы глупы и нетерпеливы... Неужели я в будущей жизни не увижу вещей интереснее, чем какой-нибудь Нью-Йорк или чудеса Бразилии?

Он ужасно увлекался музыкой, — поклонялся операм Вагнера, и говорил: «Мне кажется, в небесных сферах музыка похожа на его музыку... Я слышал раз во сне... Летели ангелы и пели... Звуки колыхались и были просты и величественны, полны удовлетворения и счастья... Я разобрал часть слов: «Боже Спасителю наш».

Я видел его умирающим; и он весь трепетал от радости ожидаемого загробного счастья.

Вот, людей этого склада, для которых небо реальнее земной действительности, которые прозревают будущее бытие с наивностью невинных детей и с мудростью змеиной, как вы привяжете, чем прикуете их к земле? Как скажете им: «Бросьте ваши парения и рассыпайтесь по земле». И имеете ли вы право им это сказать!

Они идут, еле касаясь земли, к заветной мечте.

Сострадание Христу в благородной и преданной душе вызывает желание— не только посвятить Ему себя, но и страдать с Ним.

В этом объяснение того элемента вольной муки, которою томят себя истинные иноки.

Понятен пост для молодого инока, умерщвляющего в себе страсти.

Но как и чем объяснить себе такое томление голодом и жаждою семидесятилетнего, как старец Серафим, подвижника... Этот невероятный образ сна, который он изобрел для себя в последние годы жизни и на который без ужаса смотреть было невозможно (он становился на колени и забывался, опустив голову на руки, опираясь локтями в землю), этот тяжелый мешок, набитый камнями, который он, со своими больными, в ранах, ногами носил постоянно на спине: к чему это терзание, когда страсти давно умерли и человек уже в равноангельском состоянии?

Потому что пораженное мукою Христовою сердце требует и себе муки и в этой муке находит утоление той боли, которую причиняет ему страдание Распятого... Всегда привязчивое, верное сердце искало разделить участь любимого существа, и в страдании с ним вместе находило своеобразное счастье.

«На Тебе терн, и я в муках, — шептали быть может, губы старца Серафима Христу... — Ты бичеван, и я в ранах этим страданием с Тобою утешаюсь; и, с распалением любви к Тебе, распаляю и ожесточаю страдание мое. И на вершине его нахожу вершину счастья.»

Вот, эта нежность в чувствах к Богу, с сознанием, чем Христу человек обязан, желание участвовать в муке Христовой и невозможно насытить свою душу элементами земного счастья и составляет у истинных монахов «высокого полета» причины отвержения ими мира...

Остается еще их отношение к людям.

Разница в положении людей: несметные богатства, без усилий доставшиеся одним, и кровавая борьба других за насущный кусок хлеба, конечно, глубоко тревожит всякого совестливого человека и не позволяет ему пользоваться спокойно его достатком.

Но все это поводы, а главная причина все же одна: незагасимая жажда Бога, то непреодолимое стремление к вечному Солнцу, с каким подсолнечник поворачивает к видимому солнцу свою головку.

Не все сразу отдаются этому призванию.

Многие раньше платят миру щедрую дань, и когда зло мира, ими познанное до глубины, омерзеет им, и они примутся за подвиг, — мир начинает кричать:

«Знаем его — он хуже нас. — Что же теперь святошествует?»

Нет, он лучше вас. Оставьте его. В вас не горел этот огонь духовный, испепеливший в нем, наконец, его могучие страсти.

Вы не знали его тяжелой борьбы и его молитвы и не слышали воплей его к Богу.

Да и что знаем мы вообще об этой поре жизни, когда начинается подвиг, и человек затворяется со своим Христом в тайной келье?

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

По мере сил и умения автор в этой книге набросал нетвердою рукой очерки жизни христианской. Здесь часто приводились для уяснения тех или иных положений примеры из жизни. И некоторым могло казаться непонятным — зачем наряду с примерами из житий святых говорить о простых людях и их житейских делах.

Но ведь всякий малейший поступок наш имеет и для духовной жизни несомненное значение, усиливая или ослабевая наш дух, утверждая нас на пути христианском или совлекая с этого пути.

И наше внутреннее состояние всегда выражается вовне поступками, которые являются прямым следствием того или другого настроения. Мы слишком ограничиваем в понятиях своих область религиозного.

Эта область не в том только одном, чтобы соблюдать внешние предписания церковной религиозности, но, еще главнее, в том, чтобы жить по-Божьи.

Пред нами прошли длинные ряды людей, воплотивших в себе заветы Христовы, довершив в себе развитие той или иной добродетели до последнего ее выражения.

И они говорят нам: «Смотрите на нас: разве трудно служить Богу! Только начать — и первое усилие сделает уже более легким второе. И обаяние мира меркнет для того, кто вкусил сладости христианской жизни, и человек этот уходит все дальше, во все уширяющиеся и углубляющееся счастье духа. И как бы хотели мы, чтобы вы пошли за нами — к тому же Христу, к тому же, от Него истекающему, счастью».

И эта книга имела главною целью — возбудить в людях бодрость и надежды.

Христианство не берется из жизни сделать рай, но оно дает такие обещания, исполнившиеся на многих людях, что с ними легко и в земном аде.

Пусть благословляет Бога тот, кого Бог взыскал и мирским счастьем. Но, рядом с никитинским «дедом», который

За скорби славит Бога,
Божие дитя —

пусть и за горе благодарят Бога те, кого Он испытывает.

Что горе, что мука, что лишения, когда все должно быть залито невыразимою радостью будущего века!

Не смотрите на землю, не высчитывайте, чем она колет и обижает вас.

Смотрите в небо.

Там — и родина, и вечное жилище.

Там исполнение всего, о чем мечтали и что выше всякой мечты.

Там — искупивший нас и побеждающий Христос!

Е. Поселянин

Другие статьи автора:

← Предыдущая статья   |   Выпуск 17 (14.07.1997 г.) . Содержание   |   Следующая статья →
← Предыдущая статья в этой рубрике   |   Следующая статья в этой рубрике →