• Выпуски
• Авторы
• Рубрики
• Поиск

Выпуск 5 (26.12.1991 г.) . Содержание

СЕМЕЙНОЕ ЧТЕНИЕ

Е. Поселянин

Идеалы христианской жизни ¹

(продолжение)

Глава V
ИСПОВЕДЫВАНИЕ ВЕРЫ

Исповедывание веры есть безстрашное открытие, всенародное, несмотря ни на какие угрозы, возможность казни, ни на какия лишения, страдания, уничижения — признание себя учеником и рабом Христовым, и безусловная верность Христу.

Исповедание Христа в роди грешном и маловерном требует большого мужества и убежденности.

Этого мужества не хватило апостолу Петру, и в страшную ночь предания Христа он во дворе дома первосвященнического трикратно отрекся не только от близости, но и от самого знакомства с Христом: «Не знаю Человека»,— отрекся с клятвою: «Нача ротитися и клятися».

Мы часто изумляемся такому малодушию в первоверховном апостоле, которому было дано созерцать Божественную славу в Богочеловеке, который поэтому более других учеников должен был быть крепок пред «соблазном о Христе». И удивляемся тем больше, что в ту же ночь Христос предупреждал апостола Петра о грозящей ему опасности, а Петр утверждал, что он душу положит за Господа.

Если же мы всмотримся в свою жизнь, мы различим в ней множество измен Христу, отсутствие этого мужества исповедания — измен часто еле заметных, но в общей сложности являющихся доказательством того, что в нас совершенно отсутствует дух исповедничества.

Как часто верующие, имеющие известные добрые обычаи, изменяют им для того, чтобы равнодушные не укорили их в себе или не посмеялись над ними.

У человека с детства привычка снимать шапку и креститься на улице пред церквами, и, когда он один, он это в точности соблюдает. А вот, встретился со знакомым, и или не знает, как знакомый к этому отнесется, или знает, что знакомый осудит его: и вот, пропускает все церкви, или вовсе не крестясь, или потихоньку под пальто, словно крадучись, делает небольшой крестик.

Как он мало в эту минуту дорожит собою и своими верованиями!

Можно заметить, что люди военные, по самому роду службы своей, привычные к большей прямоте и решительности, в этом случае гораздо самостоятельнее, и им решительно все равно, как относятся к этому их внешнему проявлению душевнаго настроения встречные или сопровождающие их.

То же и с другими обычаями: то, осматривая с неверующими спутниками древний храм, стыдятся помолиться пред святынею, к которой влечет сердце, и приложиться к ней, то из-за страха насмешки не перекрестятся в гостях пред обедом и после обеда.

В приемных комнатах стыдятся вешать образа крупных размеров, а в уголочке повесят чуть заметный образок, да еще постараются подобрать такой, чтобы он сливался с обоями.

Мало душевного благородства выказывают такие нередкие люди, которые боятся, что их увидят раскланивающимися с людьми, которые им лично дороги, но которые имеют недостаточно богатый и изящный вид. Что же сказать об этом чувстве стыда пред ничтожными людьми — обнаружить свою веру во всемогущее и окруженное неприступною славою Божество?..

Считают дерзостью не поклониться знакомому, выше себя стоящему человеку, и с легким сердцем проходят мимо селения славы Божественной, не отметив ничем своего благоговения.

А между тем, исповедывание Христа является одним из самых прекрасных и торжественных актов в жизни христианской души.

Вообразите себе такую картину.

В одном из прекрасных городов римских владений на Средиземном побережье, на помосте, среди открытой площади происходит допрос христиан.

Вокруг волнуется толпа, несдержанная, полная страсти и порывов, толпа теплых стран, и в ней ненависть одних стоит рядом со жгучим тайным сочувствием других, отвращение и презрение рядом с душевным восторгом.

Все эти люди твердят одно слово: то слово, которое безповоротно осуждает их на муки и казнь:

— Я христианин!

Их много — и старцы, одни величественнаго вида, другие — изможденные и ослабшие, и супруги в пору первой счастливейшей любви, и зрелые мужи; и юноши с открытыми лицами и гордо поднятой головой в спокойной гордости непорочной и богатой надеждами юности, со смелым взором, и робкия девы, как рас-пускающияся на стеблях розы и лилии, и дети, во всем очаровании своего детства...

И все эти разнообразнейшие люди, со всеми своими несходствами, полны одним счастьем своего исповедывания...

Нет, не услышит от них взирающий с высоты небес на их подвиг Христос, не услышит Он от них вновь позорных слов отречения:

— Не знаю, не знаю Человека...

Не виденный ими, и лишь веруемый, чаемый, предчувствуемый, Он владеет ими с нераздельною силою...

Некоторые из них лишь за несколько, быть может, часов до того почувствовали Его в своей душе, навещая в тюрьме забранных раньше родных христиан... Но и в этих работниках последняго часа то же рвение, то же пламя, тот же дух адамантов.

«Познать Тебя, почуять вдруг, что нет в жизни никого выше и краше Тебя, поклониться страданию Твоему, искать участия в нем, тут терпеть пытки короткими часами, чтоб в вечности ликовать с Тобой — какой высокий удел!»

Так должны были чувствовать эти исповедники, с сияющими лицами шедшие на пытки.

Когда любишь, когда убежденно чтишь кого-нибудь,— тогда искреннее и горячее сердце невольно ищет жертвы, и нет высшаго тогда счастья, как делить с любимым человеком его скорби.

И сила стремления распяться со Христом была у мучеников и исповедников так велика, что они приобретали сверхъестественное терпение в таких пытках, воспоминание о которых леденит кровь.

Жарят мученика на жаровне, и он спокойно говорит:

— Испеклось, переверни на другой бок.
Предлагали славу, богатство, сказочное мирское благополучие, словно надбавляя ставку при всяком новом отказе, словно желая испытать, до какого же, наконец, предела может дойти безумие христиан.

А с другой стороны лежали орудия пыток, разводили костры, чтоб палить огнем, растопляли олово, чтоб пытать горячей струей металла.

И надо было сделать так мало: отказаться от своего исповедания, перестать отвечать этими двумя словами: «я христианин; я христианка», и небрежным движением руки возлить вина на жертвенник пред идолом.

И не хотели. И умирали за это право, только за это право твердить:

— Я христианин. Я христианка.

И какое это было счастье во время мук шептать: «Верую в Тебя, люблю Тебя,— до того, что и страдаю за Тебя, и счастлив страданием моим». И сколько внутренняго утешения было в этом вот познании, что не постыдился ни пред кем Сына Человеческаго...

Но этот род исповедывания Христа не был еще самым высоким и трудным.

В большинстве случаев, в самой обстановке такого исповедничества и мученичества было много поэзии и красоты.

Блеск южного солнца, сверкание мраморных скамей амфитеатра (цирка), где, в большинстве случаев, замучивали христиан, всенародность подвига, уверенность, что твой пример зажжет чье-нибудь сердце, и слух в замученном теле, в последния секунды быстро догорающей жизни, уловит еще вопль чьей-нибудь души прозревшей и освобожденной: «Я верую, я христианин»,— и за твоею смертью тут же совершится мученический подвиг мгновенно обращеннаго тобою христианина,— как все это, особенно в молодые годы, когда по душе все яркое: заманчиво и привлекательно.

Они уходили от той жизни, тщету которой они сознали, в безграничное блаженное существование; от раздора земли, особенно им ощутительнаго после их обращения, уходили к безсмертному миру и покою... Они были в эти часы пред последними пытками и казнью, как путники, долго стремившиеся в волшебную страну и слышащие последние свистки увозяща-го их, наконец, в эту страну парохода.

Они чувствовали, что им открыты объятья Христа... Блаженство приоткрывалось...

С перваго взгляда не понятно, как это могли происходить такия быстрыя обращения. Но великое чувство имеет в себе замечательное свойство: оно подчиняет других, разом падают какия-то незримыя оковы, и душа, торжествуя, входит, точно как освобожденная пленница, в свою родную стихию.

И особенно сильно и заразительно безстрашное исповедывание заветных убеждений.

Но выше этого, если можно так выразиться, праздничнаго исповедничества стоит исповедничест-во многолетнее, требовавшее постояннаго напряжения воли, каково было исповедничество Афанасия Великаго, боровшагося против ереси Ария, не признававшей божественности Спасителя, исповедничество Иоанна Златоустаго, обличавшаго пороки высшаго царьградского общества.

Афанасий Великий, архиепископ Александрийский, провел в борьбе с арианами всю свою жизнь.

Еще в сане диакона, имея от роду всего двадцать девять лет, он сопровождает своего епископа на первый собор в Никее и своим метким и пламенным словом поражает в голову ариан.

Тридцати лет он был уже епископом. Когда сильные при Дворе ариане добились того, что православным было велено принять их в общение, Афанасий, не побоявшись гнева Двора, ответил, что он не примет еретиков, «не имеющих ничего общаго с Христовою церковью». Ему грозила смерть от ариан, и, чтобы спасти его жизнь, император Константин, не замещая Александрийской кафедры, велел ему из Африки удалиться в нынешнюю Францию.

Когда при сыновьях Константина Афанасий вернулся в Александрию, на кафедру был назначен единомышленник ариан Григорий, вступивший в Александрию с отрядом войска, последовали убийства и насилия; Афанасий едва спасся от смерти и бежал в Рим.

Водворенный впоследствии снова в Александрии, Афанасий продолжал возбуждать ненависть ариан.

Велено было удалить его с кафедры силою. Опять грозила ему смерть. Бог чудесно его спас, и он удалился в египетскую пустыню к жившим в ней отшельникам. За голову Афанасия была назначена высокая плата. А Афанасий из своего уединения разсылал повсюду свои писания, защищая христианскую истину.

Вернувшись при императоре Юлиане Отступнике на свою кафедру, Афанасий возбудил ярость боровшегося с христианами императора, и был издан приказ: «Гнать Афанасия везде, где только можно».

Афанасию пришлось снова уйти из Александрии, и он пророчески утешал свою паству: «Не смущайтесь, дети. Это только облачно. Оно скоро исчезнет...»

Действительно, вскоре Юлиан был убит в войне с персами. Афанасий был возвращен в Александрию, но на время снова оставил ее при покровителе ариан, императоре Валенте. Только последния несколько лет своей жизни Афанасий провел спокойно.

Как много вытерпел он в ясном исповедничестве своем: гонения, многократныя свержения с кафедры, скитания... Но он не подался и стоял непоколебим столпом православия.

Казалось, дело истинной веры погибало. Высшее духовенство, влиятельные круги общества, монастыри, императоры — все было на стороне ариан. И гонимое православие покоилось на одном Афанасии.

Никакие натиски бурь его не сокрушили. Он сохранил и передал грядущим векам учение веры в ненарушенной чистоте. И в соответствии с именем его (Афанасий значит безсмертный), память его и слава в Церкви не погаснут, пока стоит православие.

После этого столпа истины, выступившего впервые на первом вселенском соборе и утвердившего догмат о равночестности Бога Отца и Бога Сына, вспомним деятелей последняго из соборов — седьмого, тоже Никейскаго, борцов за иконопочитание.

Нельзя без волнения следить за несокрушимою твердостью той немногочисленной горсти людей, которые— как некогда Афанасий сильным своими связями арианам — теперь противостали оффициальной и могущественной ереси иконоборцев, считавших в числе фанатических приверженцев своих — Греческих императоров. Не изменить чистоте веры среди самых безпощадных гонений и самых отчаянных обстоятельств, она бодро стояла, в надежде на лучшия времена, безстрашно умирала за свое правое дело, наконец, добилась своего и возстановила иконопочитание.

Не против икон и мощей только, но и против иночества, против церковных установлений и всего, что налагает узду на страсти, против всей строгой церковности были направлены громы иконоборчества. Сама Церковь с Ея вечными истинами, с неизменяемым сокровищем Ея учения,— вот, что ненавистно было иконоборцам.

Но мощно выступили на защиту Православия Св. Феодор Студит и другие. Напрасны были гонения и мучения.

Когда церковная смута достигла своего апогея, на защиту правой веры поднялся человек великих дарований и великаго вдохновения, Иоанн Дамаскин, первый министр калифа Дамаскаго. Личность эта, воспетая нашим поэтом, графом А. К. Толстым, достаточно известна. В Константинополе между верными ходили по рукам и жадно читались послания Дамаскина, в которых он проникновенно, художественно излагал взгляд Церкви на иконопочитание и выяснял ложь иконоборчества. Император Лев III не мог достать и мучить его, как другие императоры мучили единомышленников Иоанна. Иоанн не был греческий подданный. Оставалось прибегнуть к испытанному средству: клевете. Лев III велел изучить почерк Иоанна Дамаскина, было подделано письмо, как будто писанное первым Дамаским министром императору, с предложением изменнически сдать ему Дамаск, и это письмо отправлено калифу. Возмущенный калиф, отсек Иоанну руку. Церковное предание говорит, что, по молитве Иоанна пред иконою Богоматери, отрубленная часть руки чудесно приросла к своему месту.

Каким мощным духом, какою драгоценною силою убеждения проникнуты эти святыя жизни «огненосных столпов Православия!».

Да, это были люди! И каким укором веет от этих цельных, светлых образов в наше время на нас в нынешней великой смуте, также возстающей на Церковь, на церковныя установления, на самого Христа...

Таким же непоколебимым столпом Православия явился и блаженный Марко Ефесский. Он был представителем Антиохийскаго патриарха на Флорентийском соборе 1439 года, где изменник православию, московский митрополит Исидор, признал главенство над русскою Церковью Римскаго папы.

Марко, епископ Ефесский, не подписал акта соединения церквей, который подписали другие, увлекаемые подкупом или боязнью... От Марка же подписи и не ждали: так были уверены в непоколебимой крепости его и приверженности к православной вере. Когда соборное определение было поднесено для подписания папе, и на вопрос папы, подписался ли Ефесский, отвечали, что нет — папа воскликнул: «Так мы ничего не сделали!».

Вот, что значит стойкость одного твердаго человека, котораго уважают и враги его...

Трогательное предание соединяет в одно разъединенных по жизни пространством полувека, и столь географически далеких друг от друга Марка Ефесскаго и русскаго поборника православия преподобнаго Сергия Радонежскаго. Это предание говорит также о чудном единении живых и в небе торжествующих праведников, о том, как пристально следят небожители за подвигами духовно им сродных земных людей.

Суздальский священник Симеон, бывший с Исидором на Соборе, не хотел покориться латинству, много пострадал за это и вместе с Тверским послом Фомою решился бежать в отечество. Не имея ни средств, ни защиты, ни знания путей, они пристали было к путешествующим купцам; но приближаясь к одному, грозно укрепленному городу, купцы отогнали их от себя, опасаясь потерпеть за них, как за людей неизвестных и сомнительных. На одной горе, утомясь и недоумевая о пути, Симеон и Фома легли и задремали. Вдруг видит пресвитер старца, который, взяв его за правую руку, сказал: «Благословился ли ты от последовавшаго стопам апостольским Марка, епископа Ефесскаго?». Он отвечал: «Да! я видел сего чуднаго и крепкаго мужа и благословился от него». Тогда явившийся говорил далее: «Благословен от Бога человек сей, потому что никто из суетнаго Ла-тинскаго собора не преклонил его ни имением, ни ласкательством, ни угрозами мук. Ты сие видел, не склонился на прелесть и за то пострадал. Проповедуй же заповеданное тебе от святого Марка учение, куда ни придешь, всем православным, которые содержат предание Святых Апостолов и Святых Отцев седми Соборов, и имеющий истинный разум да не уклоняется от сего. О путешествии же вашем не скорбите: я буду неотступно с вами и чрез сей непроходимый город проведу вас безопасно. Теперь, востав, идите; прошед немного, увидите место, где две палаты, и подле них жену, именем Евгению, которая примет вас в дом свой и успокоит; а потом вскоре и чрез город пройдете без задержания.». Пресвитер спросил старца: кто он? и явившийся отвечал: «Я Сергий Маковский (Радонежский), котораго ты некогда призывал в молитве. Ты обещался придти в обитель мою, но не пришел; и теперь обещания не исполнишь, но по неволе там будешь.». Пробудясь, пресвитер рассказал видение своему спутнику, и они пошли с радостию. Все случилось по предсказанию: Евгения пригласила их для успокоения; потом прошли они через город среди множества вооруженных людей, не быв никем задержаны. Там Симеон возвратился в отечество, где сбылось над ним предсказание великаго чудотворца.

Симеон почему-то замедлил и не поспешил в обитель Сергиеву. Между тем, возвратился Исидор и заключил его в оковы, как непокорнаго. По изгнании Исидора Симеон освобожден из оков и отдан игумену Троицкой Лавры Зиновию. Таким образом, по предсказанию преподобнаго Сергия, он поневоле привезен в обитель его, где со слезами разсказывал братии свои приключения (Некоторые черты из жития преподобнаго Сергия Радонежскаго после смерти, стр. 35—37).

В наше время исповедничество не ведет к пыткам внешним, к изгнанию, заточению и казни. Но и в наше время исповедничество едва ли безболезненно для людей, всею деятельностью своею славящих Христа.

К христианским идеям таких громадных, исключительно известных писателей, как Достоевский, относятся с нескрываемым невниманием. И, если критика не замолчала его, то только вследствие слишком всем видимой его яркости.

Если не замалчивалась проповедь Толстого а раздувалась, то, главным образом, потому, что он был христоборцем и говорил от себя, а не от имени Христа распятаго. Если б он исповедывал Христа — Богом, пришедшим во плоти, то, конечно, были бы приняты все меры к тому, чтоб он был меньше услышан.

В конце прошлаго века писал в Москве выдающийся, глубокий, чуткий литературный критик Ю. Н. Говоруха-Отрок, избравший себе псевдоним «Ю. Николаев». Он был христианин и смотрел на литературу и искусство с точки зрения христианства. Его усердно замалчивали.

Он издал блестящую работу, критический этюд о Короленко, где отмечается стремление автора подметить во всяком человеке Божию искру, понять и оправдать падших... Книгу замалчивали... Как-то он встретился в ресторане с руководителем одного ежемесячнаго толстаго журнала противоположнаго направления.

Хороша ваша книга о Короленко,— сказал ему тот: читал ее с наслаждением. Прекрасная книга.

Так что же вы о ней ничего не пишете? Ведь, книга говорит о писателе, который пользуется у вас величайшим сочувствием.

Тот улыбнулся и сказал:

— Ну, писать-то мы о вас не будем... Чем ваши книги будут удачнее, тем упорнее мы будем вас замалчивать.

Это заявление было цинично, но правдиво: так оно в действительности и бывает.

Примкни Ю. Николаев к противоположному лагерю, держи про себя свое христианство, не становись под христианское знамя, он имел бы шумный успех и широчайшую известность... Он предпочел быть верным Христу, идя на несомненную жертву. И поэтому жизнь его, может быть, названа исповедничеством.

Самый оригинальный, самый сильный, самый стихийный художник в России за последния десятилетия, несомненно, Васнецов. Его работы на стенах киевска-го Князе-Владимирскаго собора — это откровения новаго русскаго искусства, подающаго, вместе с тем, руку бедным формою и богатым чувством художникам-иконописцам давней былой России.

Но, именно, за это, за согласие своего идейнаго настроения с исконными верованиями русскаго народа, многочисленнейшая часть печати относится к Васнецову совсем иначе, чем относилась бы, если б он со своим талантом не был исповедником своих религиозных убеждений.

И такия явления вы встретите часто и повсюду. Мне говорили, что пьеса одного уже известнаго драматурга была забракована к принятию на сцену только из-за своего явно выраженнаго христианскаго направления, хотя повод был, конечно, выставлен иной...

Теперь подумайте, какую силу духа и убеждения надо было иметь тому же, например, Ю. Николаеву... Не высказывай он своего христианства — жизненная удача была бы ему уже обезпечена: громадный заработок, общее сочувствие, слава.

Человеку пишущему так важно быть услышанным многими, чтоб мысли его могли расходиться широко. Когда он говорит с узким кругом читателей, это похоже на то, как если б ему закрывали рот. И вот не только выгоды, но и столь важное, на первом месте для писателя стоящее соображение о том, чтобы иметь широкий круг читателей и действовать на них: всем этим пожертвовал Ю. Николаев, чтоб остаться верным Христу и иметь возможность громко Его испо-ведывать... Это тоже своего рода мученичество.

Всюду и всегда, во всяком положении и на всяком шагу вашей жизни у вас будет случай проявить ваше исповедничество. И счастливы те, кто смолоду к этому стремится.

Одно лицо, занимающееся разработкой духовных вопросов, разсказывало мне, что, когда он был проездом в Киеве, к нему обратился ученик одного средне-учебнаго заведения, юноша лет восемнадцати, который задался мыслию устроить кружок верующей молодежи, чтоб находить взаимную духовную поддержку.

Мой знакомый передавал мне, что, доверяя свой план ему, как лицу, много думавшему о духовной жизни, этот посетитель прямо пылал огнем ревности, сгорал желанием сохранить веру в себе и в товарищах и пробудить ее в равнодушных.

И разве это не есть исповедывание?

Бывают люди, которые вообще в дело своей жизни влагают столько чисто религиознаго, что вся их жизнь представляется одним сплошным подвигом исповедничества.

Таким человеком за последнее время был известный народный учитель Сергей Александрович Рачинский, вся деятельность котораго была проникнута высшими христианскими идеалами.

Рачинский происходил из богатой помещичьей семьи Смоленской губернии и родился в родном поместье, селе Татеве, Бельскаго уезда; по матери он был родным племянником поэта Баратынскаго. Детство его прошло в уюте старой дворянской усадьбы, с прекрасным, поэтичным домом.

Он получил тщательное воспитание, прекрасно знал иностранные языки и музыку.

От матери своей он унаследовал большую набожность, и своей чуткой душой сильно воспринимал церковныя впечатления. Когда он с семьей мальчиком в первый раз посетил Москву, она оказала на него и на его склонность ко всему церковному большое влияние. Он всегда поминал, как, войдя однажды в Троицын день в церковь Успения на Покровке, убранную зеленью, цветами, березками, он был поражен ея красотою.

Поступив в московский университет, он пристрастился к ботанике и по окончании курса усовершенствовался в этой науке за границей, а потом был приглашен занять кафедру по ботанике в московском университете.

По своему уму и качествам своего характера, он занял видное место среди московского образованнаго общества. У него бывали все выдающиеся москвичи.

Но в этой жизни он не испытал полнаго удовлетворения. Чего-то не хватало ему. Несколько лет он провел в тревожных исканиях и, наконец, нашел свою цель, цель своей жизни: он стал сельским учителем.

У нас давно было принято говорить о народе, о сельском населении, о необходимости служить ему и просвещать его. И очень часто все эти разговоры так и оставались одними разговорами.

Никто из видных общественных деятелей не послужил народу с тою полнотою, искренностью, с отданием на эту службу себя самого, всех дней и часов своей жизни, как сделал это С. А. Рачинский: сделал просто, тихо, без рисовки.

Богатый представитель высшаго круга, европейский ученый, он совершенно изменяет свою жизнь.

Знавшие Рачинскаго молодым передавали, что он очень заботился тогда о своей внешности и изысканно одевался. Теперь он надевает самое простое платье, единственное достоинство котораго — чистота.

Он даже покидает старое насиженное гнездо, свой помещичий дом. На свои средства он устраивает общежитие для мальчиков, которые живут в отдаленных деревнях и которым поэтому трудно приходить ежедневно в Татево. Сам он селится с этими крестьянскими мальчиками, отведя себе при школе две маленьких комнатки, одна из которых служит ему кабинетом, другая — спальней.

И всю остальную жизнь свою, тридцать четыре года, он трудится, воспитывая целыя поколения крестьянских детей, выдававшихся своими душевными качествами и ставшими, по его примеру, такими же самоотверженными народными учителями.

Свои наблюдения над крестьянскими мальчиками и русскою душою вообще, которую он так непосредственно и близко изучил, он излагал в статьях, из которых составился сборник под заглавием «Сельская школа».

Этот сборник следует прочесть всякому, кто интересуется русским народом.

Близко подойдя к народной душе, Рачинский был изумлен ея красотой, ея идеализмом, ея высокими стремлениями. Он увидел, что «русский народ под грубой внешностью скрывает огромное богатство духовных сил, которыя дремлют и которыя школа должна разбудить». «В душе русскаго человека, говорит он, ярко пылает пламя сердечной искренней веры в Бога» — «Жизнь для Бога», «жизнь по Закону Божию», «отвержение себя», «подвижническая жизнь», «жизнь в монастыре» — вот, лучшия мечты и желания большинства крестьян и крестьянских мальчиков, попавших в школу Рачинскаго и дававших ответы на его вопросы, чему хотят они научиться в школе, и чего хотят они добиться в жизни.

Отсюда — выводил Рачинский — долг каждаго истиннаго просветителя народа воспользоваться этими сокровищами русской души, развить в учащихся глубокое религиозное чувство, поднять, облагородить их, сделать из них, прежде всего, «православных христиан», любящих Церковь с ея богослужением и заветами, как любили все это наши предки.

Рачинский понял, что единственное просвещение, котораго народ жаждет, есть «свет Христов»: что один он может озарить трудовой путь русскаго крестьянства и привести его к затаенной цели крестьянской души — «жить в Боге и для Бога»; просвещение народа должно происходить под благодатным воздействием Церкви.

«Такого образования и воспитания,— пишет Рачинский,— не получал еще ни один народ мира. Пусть получит его народ русский, который должен сказать свое жизненное слово прочим народам востока и запада, ждущим новаго откровения. И, без сомнения, он скажет его, если просвещение русскаго народа произойдет в строго-христианском духе».

Народ всегда смотрел на грамотность, как на ключ к Божественному Писанию, и у Рачинскаго особенное внимание было обращено на церковно-славянский язык. Изучение Закона Божия не носило характера сухого учебнаго предмета, а велось в виде простых, сердечных, живых, задушевных бесед с детьми о предметах веры и нравственности, так чтоб тронуть сердца и развить волю школьника.

Особенное внимание было обращено на церковное пение, по которому отцы могут наглядно судить о том, что дети их не теряют времени своего даром, так как слышат детей поющими в церкви.

И пение школьнаго хора в Татевской церкви, и церковно-славянское чтение школьников велись образцово, способствуя торжественности богослужения и доставляя радость и утешение и самим школьникам, и прихожанам.

Имея ум практический, Рачинский ставил обучение крестьянских детей так, чтоб давать им умения, нужныя в их жизни.

Уроки русскаго языка имели целью дать навык к написанию крестьянскаго письма, прошения, условия о съемке земли. В арифметике, главным образом, имелось в виду развить способность умственнаго счета. И ученики Рачинскаго в этом достигали изумительных успехов.

Рачинский не сочувствовал модным теперь статейкам в хрестоматиях о внешнем мире, с объяснением крестьянским детям, с младенчества свыкшимися с животными, что есть лошадь и что есть корова. Но он находил очень полезным во время прогулок и во время занятий в сельском саду и огороде знакомить детей с наглядным показом с тайнами окружающей их природы.

Ученикам сообщалось также о главнейших исторических событиях Европы и России и понятие о географии всеобщей и русской.

В основу же всего ставилось — привязать детей к Церкви, ко всему истинно народному и высокому, выработать навык к чистой трудовой христианской жизни.

Заслуга и одновременно успех Рачинскаго состояли в том, как подошел он к народной душе.

Образованное общество смотрит обыкновенно на народ свысока, как на дикарей, на какое-то пустое место, тогда как по богатству душевному безграмотный крестьянин, с живым чувством Божией правды стоит много выше другого образованнейшаго человека.

Подойдя к народу, Рачинский понял, что народ не только надо учить, но что прежде и самому у народа надо многому поучиться.

Обыкновенно какое-то глубокое взаимное непонимание отделяет образованные классы от простонародья. И эта несомненная рознь основана на том, что они по-разному верят, к разному стремятся: народ и образованные люди, оставшиеся верными исконным общенародным чаяниям, ищут жизни по Божией правде; большинство же образованных мечтает лишь о том, как бы получше устроиться на земле.

А Рачинский с глубоким смирением и усердием подошел к народной душе и, подойдя и всмотревшись в нее, изумился ей и преклонился пред нею, и так полюбил народ, и так послужил в лице своих школьников будущему окружному крестьянству, что стал для этих детей и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем.

Христианство должно трубить о таких людях и всячески прославлять их. Рачинский с совершенной полнотою исполнил великий завет Христов: «Блюдите, да не презрите единаго от малых сих».

Его забота о детях видна в самой внешности его школы, которая, можно сказать, являлась земным раем этих маленьких исповедников Христовых во главе со своим учителем.

Школа, устроенная Рачинским, представляла собою большое деревянное одноэтажное здание с широкой террасой спереди. Небольшая двухэтажная пристройка заключала внизу две комнаты самого Рачинскаго, а верх был им отдан ученикам, занимавшимся иконописанием и живописью. Пред зданием был разбит трудами учителя и учеников большой красивый цветник.

Стены террасы и столбы, поддерживающие навес, были также украшены вьющимися растениями. Цветы, к которым имел такое пристрастие Рачинский, наполняли и террасу.

В здании помещались столовая, кухня, общежития, классная комната.

Просторная, светлая, с большими окнами, классная была украшена множеством картин и рисунков из Божественнаго и из русской истории, рисунками его учеников. (Среди них был известный художник Богданов-Бельский.) Тут же висел большой снимок с изображения Богоматери работы Васнецова, находящагося в Киевском соборе («Богоматерь, несущая миру спасение»). Этот снимок подарен школе самим художником.

Тут же висели таблицы с красивыми заставками и орнаментами, написанныя крупным славянским уставом рукою самого Рачинскаго и заключавшия тропари двунадесятых праздников, догматики и другая молитвы и церковныя песнопения. В переднем углу пред иконами теплилась лампада, и все иконы были увешаны чистыми расшитыми полотенцами. Одна из стен была почти совершенно стеклянная, и по ней стояли комнатные растения и цветы, придававшие ей уют и красоту. Прямо из класса была дверь в комнату Сергея Александровича. С балкона школы открывался красивый вид на окрестности Татева. Чрез дорогу был разбит школьный сад и огород, в котором ученики сами садили и выращивали себе разные овощи и ягоды.

Школа блистала чрезвычайной опрятностью и порядком, и все это поддерживалось учениками под наблюдением самого Рачинскаго. В школе не было даже сторожа. Дети сами мыли полы, выметали сор и пыль, рубили дрова, носили их в школу, топили печи, таскали воду, ходили за провизией для обеда; только что для стряпни была старушка, являвшаяся единственною прислугою в школе и в школьном общежитии, в котором иногда набиралось до пятидесяти человек народу.

Родовитый барин, Рачинский не только поддерживал в школе порядок наравне с учениками, но и принял на себя самую черную обязанность: он очищал навоз с площади пред школой, котораго особенно много бывало после праздников и базарных дней, когда в церковь и село приезжало много крестьянских подвод. Весь этот сор и навоз шел обыкновенно в школьные цветники и на школьные огороды. Рачинский также сам полол гряды на школьном огороде летом. Так он придал школе без всяких почти затрат красивый и художественный вид.

Он настолько сжился со своей школой и с детьми, настолько отдал им себя, что о производимом им впечатлении один из посетителей школы говорит: он был не только учителем своих учеников; мне кажется, что будет мало его назвать отцом. Он, редкий по душе и мягкости любвеобильнаго сердца человек, был для своих питомцев скорей любящей матерью, жившей однеми с ними радостями и горевавшей их неудачами и печалями. Школа была его дом, школьники его семья, для которой он работал, не покладая рук.

Татевские школьники никогда не оставались без надзора, с ними были или сам Сергей Александрович, или его помощник. Вместе с ними Рачинский ел, пил и ночевал, первым вставал и последним ложился. Дверь в его комнату никогда не запиралась, ни днем, ни ночью. Он был для учеников и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем. При такой материнской нежности к ученикам, он в то же время был с ними тверд, не потворствовал их слабостям и проступкам. Сердечное его отношение к школьникам делало в большинстве случаев невозможными самые проступки, при вспышках дурного характера Рачинский старался затронуть нежное в детях чувство справедливости. Мелкия же невзгоды и детския преступления он старался не замечать. Если бывало дети, резвясь, нечаянно разобьют стекло или горшок с цветами, он только тихо скажет:

— Это ты, Ваня, разбил? Пойди, скажи Семену, чтобы он позвал садовника убрать это.

С раннего утра до поздней ночи проводил Рачинский в своем ежедневном подвиге. В шесть часов дети, жившия в общежитии, вставали и шли на молитву. Здесь их уже ожидал Сергей Александрович. Начальный и заключительный молитвенный возглас, как положено мирянами, произносил Рачинский или один из его помощников. Дежурный ученик читал положенныя молитвы, оне прерывались и заканчивались общим пением. Затем следовал завтрак — хлеб с молоком, а в постные дни с квасом. От завтрака до девяти часов производились хозяйственные работы: кто носил дрова в комнаты, кто воду, кто поливал цветы, кто убирал школу, кто отправлялся на помещичий двор за съестными припасами.

Все содержание общежития ложилось на Сергея Александровича. Сам же он в это время ходил здороваться со своей престарелой матерью, которую пережил всего на восемь лет, и с незамужней сестрой. С девяти начинались занятия до полудня, и Сергей Александрович преподавал в старшей группе. В полдень был обед. Столовая служила для ребят и спальней — по стенам были устроены нары с отделениями для каждого мальчика. В этой комнате стояли два длинных стола с лавками по бокам. За одним из столов в конце садился обыкновенно Сергей Александрович, а за другим его помощник. Обед состоял из двух блюд: большею частью из щей или супа с мясом и каши. Посты строго соблюдались. По праздникам давались еще пироги и чай. Пища была питательная, но ничуть не роскошная — и только, которой пользуются зажиточныя крестьянския семьи. Пред обедом и после обеда пелись обычно молитвы. Овощи к столу шли из школьнаго огорода, который под наблюдением Сергея Александровича возделывался учениками.

Затем до двух часов было свободное время, зимой отгребали снег около школы, летом копались в огороде. Также занимались и отдыхом на чистом воздухе под надзором Рачинскаго или его помощника. Если Сергей Александрович не мог, чувствуя себя слабым, принять участие в работах, то он в это время переписывал ноты для школьнаго хора и разрисовывал крупными славянскими буквами для Татева или соседней школы молитвы, тропари и кондаки двунадесятых праздников с разноцветными заставками и орнаментами. Они укладывались на картон и вешались в виде украшения на школьные стены.

С двух часов до четырех шли уроки, в четыре ребята полдничали, затем отдыхали, играли на дворе или прогуливались, а с шести до девяти шли вечерния занятия. Решались арифметические задачи на устный счет, читались и заучивались лучшия и доступныя крестьянскому пониманию произведения русской словесности. Бывали также в это время и спевки.

Арифметические задачи, решаемыя в уме, были особенно любимы учениками. У него было заведено так, что сам он сидел или стоял в сторонке. Кто решит написанную на большой черной доске задачу, подбегает к нему и шепчет на ухо ответ. Если решение верно, мальчик становится по правую руку учителя, если неверно — по левую. Это упражнение в устном счете производилось и по праздникам вечером. Тут, желая поощрять наиболее смышленных детей, Рачинский оделял пряниками тех, кто быстрее всех шептал ему верно ответ. Эти задачи были напечатаны в особой книжке под заглавием «1001 задача для устнаго счета». Дети школы Рачинскаго достигали в этом устном счете необыкновенной сноровки. В девять часов бывали в непременном присутствии Сергея Александровича вечерния молитвы. «Серьезно, сосредоточенно,— говорит один из бывших помощников Сергея Александровича,— стояли пред иконами с теплящейся лампадой после целаго дня умственных и разнообразных трудов наши ребята — и я не могу сказать, как милы, как они хороши бывали в это время...» Другой очевидец, вспоминая эту вечернюю молитву, свидетельствует: «было во всем этом столько умилительной простоты, столько искренности, неподдельнаго благочестия, что на глазах у меня навертывались слезы, и я никогда не забуду этого впечатления».

Вот как проводились предпраздничные и праздничные дни: в субботу уроки оканчивались в двенадцать часов дня. После обеда производилась общая уборка школы: мытье полов, чистка спальни, а потом ученики шли в баню и, вернувшись все вместе, пили чай. После чая сам Рачинский читал и объяснял очередное воскресное или праздничное евангелие.

Среди обширнаго класса ставился стол. По скамьям поодаль размещались помощник, учителя и ученики, а иногда и родственники учеников и взрослые певчие, приходившие на эти субботния беседы из деревень. Рачинский прочитывал положенное евангелие по-славянски и давал несколько объяснений, а потом читал то же евангелие по-русски. Эти объяснения переходили в целыя беседы и по сердечности, по жизненности и назидательности своей глубоко западали в сердце каждаго слушателя и оставались в памяти на всю его жизнь. Суббота оканчивалась спевкой на воскресныя и праздничныя службы. Затем следовали молитвы и сон. Крестьяне певчие пользовались посещением школы, чтобы сходить в баню, и потом угощались чаем с баранками и школьным ужином, и так любили эти беседы, что никакая погода не могла удержать их дома. Праздничная служба в Татевской церкви отправлялась истово, церковное пение было поставлено в" Татеве превосходно. Сергей Александрович из богатаго выбора церковной музыки выбирал лучшия творения, которыя и исполнялись с воодушевлением и искусством. После богослужения дети в праздник пили чай, ели пироги, резвились, отдыхали, уходили к родным, а вечером занимались с Сергеем Александровичем, и больше всего решением устных задач, за быстрый ответ на которыя следовали пряники.

Мудрый Рачинский понял, что дети никогда не полюбят школу настоящим образом, если со школой у них будут связаны лишь воспоминания об упорном, напряженном труде. Он знал, что в детских душах ярче запечатлеваются не будничныя, обыденныя воспоминания, а воспоминания редкия, праздничныя, необычайныя.

Поэтому все радости праздничных дней, всю их особливость, необычайность он тесно связал со школой, и этим привязал еще больше к школе сердца крестьянских детей.

Задолго до Великаго Праздника в Татеве начинались предпраздничныя приготовления, устраивались частыя спевки с заучиванием разных праздничных песнопений. Время проходило в каком-то трепетном ожидании торжества.

Один из сотрудников Рачинскаго так описывает Пасху в Татеве:

«С утра в Великую Пятницу началась уборка комнат, главным образом большой классной комнаты. Сергей Александрович приказал принести множество свежих цветов в плошках из оранжерей дома своей матушки и принялся сам с нами украшать школу: всем было много работы. Из большой классной комнаты мы вынесли несколько столов, а остальные расположили в ряды, спинками друг к другу, и получилось два длинных стола: крышки в них мы приподняли, подложив подножки, и все это получило вид двух огромных ровных столов. Стены вымыли, вытерли, и под руководством Сергея Александровича увешали их десятками расшитых полотенец, выставили окна, иконы чудно убрали полотенцами. Затем Сергей Александрович начал разставлять цветы на окнах и пред иконами и на широких лавочках с цинковыми подносами. Так хорошо, весело стало. Из большого дома Сергея Александровича принесли несколько корзин с куличами, пасхами, крашеными яйцами и проч. Все это мы с Сергеем Александровичем разставляли на столах в перемежку с цветами».

 «Вечером из Тарховской школы (Тарховская женская школа была основана и процветала при участии Рачинскаго. Там прекрасно поставлены были женския рукоделия и ткачество.) привезли всем нам и учителям, и детям обновки: каждому рубашку и поясок, сработанные от начала до конца этой чудной школой, учительницами и ученицами (ткали полотно, белили его, кроили и шили, а пояски вязали). Мы все и Сергей Александрович одели этот подарок, и как приятно было смотреть. Рубашки белыя, обшитыя лентою с красными узорами, и красный вязаный поясок. Лампы ярко горят, вокруг все так хорошо, и цветы, цветы, которые так все красят. Девочки в новых сарафанах...»

«Причесанные, как никогда, чистые и нарядные сидят наши ребята по лавкам и изредка тихо переговариваются. Сверху из певческой доносится последняя спевка каких-нибудь недостаточно еще гладко идущих мест... Но уже полночь, пора идти. Мигом все встрепенулось; все спешат чрез небольшую площадь в церковь. А высокая, ярко освещенная Татевская церковь уже полным полна народа. Все в ожидании и, вот, среди этой проникновенной тишины раздается удар колокола. Толпа колышется, и крестный ход, с трудом пробираясь, выходит из церкви. Сквозь окна видно, как он обходит вокруг; доносятся слова стихиры: «Воскресение Твое, Христе Спасе», и, наконец, наступает торжественная минута: по возгласе священника слышно пение «Христос Воскресе», и крестный ход в церкви, и все счастливы, все радостны, все сливаются в одном порыве восторга... Начинается пасхальная заутреня, чудо поэзии, музыкальной красоты и молитвеннаго настроения. Дивное вообще богослужение о. Петра делается вдохновенным... Около четырех часов окончилась литургия, и мы пришли в школу. Пропели «Христос Воскресе». Сергей Александрович похристосовался со всеми нами и детьми... Как описать прелесть ребят наших в эту минуту. Как описать школу, всем существом радующуюся воскресению Бога и Спаса нашего. Как повторить эти поздравления, не по обычаю только приносимыя, а искренния, от души, по поводу подлиннаго, действительнаго, вот сейчас нахлынувшаго счастья. Воистину Воскресе... И вся семья в пятьдесят душ уселась за столами. Светлело, и мы при чудной заре и восходящем солнце встречали Светлый день и разговлялись. Как ярко, красиво было в школе, каким светом светились лица у всех, какие все были радостные... Лишь после разговенья Сергей Александрович пошел домой... Как он тронул нас всех... Школу свою больше всего любил он: там и мать больная, и сестра ждут его, но он прежде всего встретил праздник с нами.»

Так же радостно проводились святки,— праздники Рождества Христова и Богоявления,— когда в школе устраивался вечер с музыкой, с пением и чтением учеников школы, сделавшийся в настоящее время обычным во многих школах.

Но среди праздников преимущественно школьных следует отметить празднество, устраивавшееся Сергеем Александровичем каждогодно в Татеве одиннадцатого мая, в день памяти свв. Кирилла и Мефодия, первоучителей славянских, на которое собирались ученики, окончившие курс в этом году и со всех соседних школ, обязанных своим возникновением Сергею Александровичу и находящихся под его попечительством и руководством. Этот праздник был полон глубокаго смысла и преследовал ту цель, чтобы закрепить в сознании учащихся детей тесную связь нашу с другими славянскими народами, для которых язык богослужебных книг до сих пор остается одним общим языком.

В этот день обыкновенно совершалась торжественная литургия в присутствии всех учеников Татев-ской школы и прибывших из школ окрестных селений, и затем устраивался крестный ход в Татевскую школу, где служили молебен свв. Кириллу и Мефодию. Особенно торжественно устраивался крестный ход в школу. Вот как разсказывает об этом празднике один из участников его, ученик Сергея Александровича, бывший в Татеве одиннадцатого мая в качестве гостя из соседней Меженинской школы. «После заамвонной молитвы, учитель поставил всех нас в два ряда посреди церкви лицом друг к другу от амвона до выходной двери. Затем стал раздавать каждому по хоругви. Это были высокия, легонькия древки с деревянными крестиками наверху, к ним прикреплены картонныя хоругви, и на каждой из них была нарисована во всю хоругвь красной краской какая-нибудь славянская буква. Обедня кончилась. Старичек-священник с благообразной длинной седой бородой, в камилавке, с крестом в руках, за ним дьякон с Евангелием, два мальчика со свечами, четыре мальчика с иконами свв. Кирилла и Мефодия, вышли из алтаря, и вся эта торжественная процессия двинулась из церкви: — мы, дети хоругвеносцы — впереди, позади нас причт, хор и все присутствующие. Выйдя из церкви, процессия отправилась к школе. День ясный, солнечный, дует маленький ветерок, тихо колыхая и шелестя нашими оригинальными хоругвями. Хор поет тропарь: «Яко Апостолом единонравнии»... Чудный, простой и вместе торжественный этот вид невольно наводит на хорошия, отрадныя мысли, вселяет в сердце светлыя надежды на будущее. Эти маленькия дети, молодое поколение, будущие отцы семейств, несут в своих, пока еще слабых, руках всю мудрость, всю науку мира, все надежды на свое светлое будущее.

Вздымая высоко это знамя, олицетворяющее собой самое важнейшее и необходимое в нашей жизни, они как бы собрались пройти весь жизненный путь под ним, призывая и других под сень его. Тут же между нами находится и «он», котораго, по духу дела, смело можно назвать братом свв. первоучителей славянских. Как свв. братья, Кирилл и Мефодий, первые пришли просветить духовную темноту и невежество болгарских славян, так этот апостол, только не древних славян, а русских крестьян, первый двинулся на эту нищую духом Божию ниву и своей горячей любовью к человечеству, своей верой в него, своей надеждой, что дело, начатое им, не заглохнет,— продолжится и после него, создал эту чудную, многознаменательную картину, которой могли бы любоваться все желающие...» На школьной террасе был отслужен молебен, во время котораго школьники стояли полукругом внизу у ступеней. После этого молебна первоучителям славянским священник окропил всех святою водою, и все двинулись обратно в церковь. После богослужения в училище Сергей Александрович раздавал детям книжки с описанием жизненных трудов и подвигов святых братьев.

Сергей Александрович глубоко понимал громадное воспитательное значение для детей в посещении святых мест русской земли, и он был первый, который указал на то, как достижимо для школы сельской в полном составе отправляться на богомолье.

Он со своей школой два раза ходил пешком в излюбленную тверским и смоленским народом пустынь преподобнаго Нила Столбенскаго, отстоящую от Та-тева в ста двадцати верстах. Первое богомолье было совершено им в 1879 году с тридцатью взрослыми учениками, во второй раз в 1887 году, когда паломников было шестьдесят шесть человек, из них сорок шесть детей.

Последнее богомолье дало Рачинскому повод написать замечательную статью «Школьный поход в Нилову пустынь». Эти художественно изложенныя впечатления Рачинскаго оказали столь сильное влияние, что многие сельские учителя в подражание Рачинскому устроили богомолье со своими школьниками в близ лежащия святыя места.

Сживясь душою со своими учениками, Рачинский чутко присматривался к проявлению в них талантов и талантливых учеников ставил в такия условия, при которых их дарования могли получить полное развитие. Первый он чутко заметил талантливость своего ученика Богданова-Бельскаго, который был один из первых по времени учеников Татевской школы. Рачинский не щадил средств для того, чтобы подготовить своего ученика в Академию Художеств и дать ему высшее художественное образование.

Теперь академик Богданов-Бельский общепризнанный художник, картины котораго хранятся в лучших отечественных музеях, и несколько из этих картин воспроизводят дорогие по воспоминаниям для художника дни учения в Татевской школе.

Таково полотно «Устный счет», где Сергей Александрович Рачинский изображен среди школьников, решающих в уме написанную на доске задачу. Таково полотно, изображающее предпраздничную беседу в Татевской школе.

Многих из бывших учеников своих Рачинский вывел в священники, помогая им поступить и проходить курс семинарии и даже духовной академии. Настоятель храма Кресто-Воздвиженской Общины в Петербурге, законоучитель Наследника Цесаревича, протоиерей Васильев принадлежат к числу таких бывших учеников Рачинскаго.

Больше всего Рачинский сочувствовал двум направлениям в среде своих учеников: учительству и священству. Поэтому он не помещал своих учеников в такия заведения, как гимназия, чтобы не отрывать их от их среды. Рачинский всячески помогал и духовно поддерживал своих бывших учеников, которые явились подражателями его дела, т. е. становились сельскими учителями.

В летнее время, когда не было занятий со школьниками, он с ними занимался. Они приезжали к нему погостить и здесь пользовались его руководством и приготовлялись или к поступлению в учебные заведения, или к сдаче экзаменов на сельскаго учителя. Многия лица, сочувствовавшия постановке школьна-го дела у Сергея Александровича, просили у него дать им учителей и наблюдать за их школой.

Таким образом в ближайших селах и деревнях к Татеву Рачинский открыл свыше десяти школ и в числе их три учительския двухклассныя. Для этого дела требовались надежные учителя. Кроме того, требовались они и в самой Татевской школе, так как силы Сергея Александровича постепенно падали.

Вся эта молодежь собиралась по летам к Сергею Александровичу, с которым им так хотелось беседовать, поучаться и просто отдохнуть неделю, другую в родной школьной семье. Эти летние курсы Рачинский вел сам, и лишь в последние годы его старшие ученики, достаточно опытные и знающие, помогали ему.

Убедясь, что среди его учеников многие имеют склонность к учительству, он таких учеников оставлял в Татевской школе или в одной из ближайших к Татеву школ и поручал им сперва легкия занятия. Затем по мере успеха расширял эти занятия. Летом приготовлял их к сдаче экзаменов на звание учителя, давая им в то же время общестороннее развитие.

Таким образом он приготовил до смерти своей несколько десятков учителей. Рачинский с ними постоянно переписывался, часто навещал их, объезжал в зимнее время все школы, где они работали, еще чаще они посещали его в Татеве, пользуясь для этого праздничными днями. Для Рачинскаго главное было дух учителя. Кроме умения, он должен был пламенно верить в свое дело. А кто мог воодушевить их лучше, чем Рачинский, который постоянно поддерживал в них бодрость?

Драгоценно было в этих учениках Рачинскаго, что и по внешнему своему виду и по чувствам своим они оставались теми крестьянами, со всеми теми прекрасными, выработанными веками, возвышенными духовными качествами, которыми отличается это сословие, когда его не извратили никакия дурныя влияния. Это не были полубаричи, с кондачка знающие деревню и свысока смотрящие на своих учеников. Это были старшие братья тех учеников, но только более просвещенные братья, которые так легко понимали младших, и которых этим младшим было так легко понять.

Те из них, которые сделались диаконами и священниками, пользовались большим уважением у своих прихожан за свое старание в деле учительства, за святое усердие к школьному делу, за сердечное и нежное отношение к ребятам. Этими своими выучениками-учителями Рачинский чрезвычайно дорожил и ими много утешался. Он любил присутствовать на экзаменах в этих школах своих учеников, и тут высказывалась его наклонность не запугать, а бодрить и навести отвечающего мальчика на мысль. Один молодой учитель с рьяну довольно строго спрашивал учеников и несколько раз поправил мальчика, когда тот сделал ошибку против ударения.

— Знаете что,— сказал потихоньку ему Рачинский,— мне кажется, совсем излишне портить хорошее настроение этому мальчугану от экзамена, единственнаго в его жизни, как это вы делаете со своими поправками. На экзамене нам можно и не учить, а только оценить успехи...

Когда ученики отвечали сознательно и толково, Рачинский весь сиял радостью:

— Хорошо, хорошо,— говорил он, улыбаясь.

И у всех на сердце становилось так радостно и радужно... Экзамен превращался в общий праздник.

Вообще Рачинский сумел передать свою горячую любовь к русскому крестьянству и к его будущему, в лице крестьянских, школьных ребят, своим выученикам,— народным учителям. Один из посетителей школы Рачинскаго говорит об этих молодых людях:

— Это какое-то новое племя, именно новое... Они поражают силою и цельностью своей веры и своим умением обращаться с детьми. Уменье это в некоторых из них доходило, можно сказать, до художественности. Из них некоторые не только ласковы, но нежны с детьми, и во всем этом нет никакой натяжки, ни малейшей приторности ².

Этот исповедник среди русскаго крестьянства Христа совершил еще один величайший подвиг. Он начал церковное движение в пользу народной трезвости. Радуясь всякому оживлению среди духовенства, всякому повышению в нем самосознания и нравственнаго самоусовершенствования, он больно болел душой, когда видел в жизни духовенства явления, из-за которых на это дорогое для него сословие могли идти укоры.

Сергей Александрович видел весь ужас, все растление, которое вносит в народную среду старый бич русской жизни, становящийся с течением времени все более и более грозным, губящий в своей мертвой петле все большее количество народа, извращающий русскую жизнь столь безвыходным и омерзительным извращением.

Пьянство стояло пред ним во всем своем обнажении, и он решил выйти на борьбу с этим историческим и проклятым русским недугом. Его как-то потрясла одна встреча. В день храмового праздника Рачинский встретил одного из бывших своих любимых учеников, который ранее восхищал его своими дарованиями, своим прекрасным характером, теми надеждами, ко-торыя он на него возлагал. Этот молодой человек был совершенно пьян. Именно тогда, когда мы видим дорогих себе людей, о которых мы были высокаго мнения, в безобразном, полубезчувственном состоянии опьянения, именно тогда мы до болезненности ясно сознаем весь ужас пьянаго падения. Рачинский разсказывал, что он был так потрясен видом своего лю-бимаго пьянаго ученика, что у него захватило дух от стыда и раскаяния:

— Для меня,— разсказывал он далее,— стало неопровержимо ясно, что я для этого юноши, котораго я так любил и для котораго я так много старался, не сделал ровно ничего или, точнее, упустил сделать то, без чего все прочее ни малейшей цены не имеет, не закалил его воли против самаго обыденнаго, са-маго опаснаго из искушений. Для меня стало очевидным, что для ограждения моих учеников от окружаю-щаго нас зла нужны средства более сильныя, чем простыя увещания и поучительныя речи, и единственное средство, которое я мог придумать, было устройство в кругу моих учеников (из коих многие в то время были уже взрослые) общества трезвости, т. е. абсолютнаго воздержания от спиртных напитков.

Рачинский, задумав всякое дело, не откладывал его исполнение. Он решил образовать в Татеве среди своих бывших учеников общество трезвости, и пятаго июля 1882 года в день именин Сергея Александровича был отслужен молебен преподобному Сергию, и Рачинский сам и его ученики произнесли тут же в церкви обет воздержания от спиртных напитков сроком на один год. Затем те же лица чрез год повторили тот же обет еще на год, и к ним прибавилось много новых членов. Далее количество этих трезвенников все расширялось.

Чрез шесть лет к нему присоединились трезвенники из других сел, и слухи о Татевском обществе трезвости проникли в печать и вызвали обширную переписку среди сельских священников и лиц приходскаго духовенства. Явилось много подражателей, и Сергей Александрович напечатал в 1889 году призыв, где горячо убеждал основывать при приходах общества трезвости и сообщал целый ряд советов о том, как устроить такия общества, как присоединить к ним новых членов, как руководить этими членами в борьбе с пагубной привычкой.

Воззвание Рачинского, напечатанное в получаемой всеми приходами синодской газете «Церковныя Ведомости», имело чрезвычайный успех. Со всех концов посыпались к нему письма. Он аккуратно отвечал, чрезвычайно дорожа общением с такими отзывчивыми священниками. С легкой руки Сергея Александровича общества трезвости по образцу Та-тевскаго стали устраиваться во всех епархиях, при многих приходских церквах, в городах и селах, на фабриках и заводах. Трезвенники стали считаться десятками, а в настоящее время их число, вероятно, уже сотни тысяч.

Весь секрет этого успеха в тех приемах борьбы, к которым прибегли борцы церковные трезвости. В этом деле выказалось как глубокое знание Рачинскаго народной души, так и горячая его вера в мощное, благодатное действие церкви Христовой, в просветление ея членов, вера в благодатное перерождение под покровом церкви и ея таинств людей слабой воли, впавших в греховную привычку.

Только тогда трезвость насаждается глубоко в уничтожении пьянства и может быть успешна, когда она коренится на религиозной основе, когда люди приносят свою трезвость Богу, как подвиг Ему угодный — вот на каком убеждении строил свое дело Рачинский. Только под покровом церкви, под руководством пастырей в приходе, это дело будет крепко.

Тут, в церкви, где происходят все важнейшия события жизни человеческой, где витают души в этом храме молившихся и здесь отпетых крестьянских предков, пред знаменем животворящаго Креста — этим символом Бога, понесшаго на земле всевозможныя ограничения и муки, тут, где лампады озаряют тихим светом лики святых, проведших всю жизнь в тяжелой борьбе за правду и за светлую жизнь: тут в этой родной, святой и возвышающей обстановке произносится пред многочисленными свидетелями торжественный обет не предаваться зелью.

И эта трезвость миром, эта борьба на ряду с другими, среди людей, идущих к той светлой цели отрезвления, много легче борьбы одинокой, имеет много утешений.

Сергей Александрович написал письма к студентам Казанской Духовной Академии, призывая их накануне вступления в ряды воинствующей церкви, как будущих воспитателей духовных, раньше сделаться убежденными борцами с пьянством, чтобы искоренить его всего в самом духовенстве. Эти его письма, дышащие убеждением, настолько драгоценны, что должны быть известны всякому приходскому пастырю.

«Умоляю вас,— взывает Сергей Александрович к студентам академии,— вас, еще не связанных долголетнею привычкою, еще свободных, умоляю продлить, закрепить свою свободу обетом абсолютнаго воздержания от спиртных напитков»... «Пожалейте себя, пожалейте свою будущую паству. Историческая минута, переживаемая нами — минута великая и страшная. При вашей жизни, на ваших глазах завершится приобщение, путем быстро распространяющейся грамотности, многочисленнейшаго из христианских народов мира к первым ступеням жизни сознательной. И этот народ — вам не чужой, вы плоть от плоти, вы кость от кости его, вы призваны быть солью безмерной земли, им постоянно расширяемой. Чтобы стать этою солью, не откладывайте созидания в себе внутренняго человека. В числе добродетелей, требуемых от пастыря, трезвость занимает скромное, второстепенное место. Это — даже не добродетель, но лишь отсутствие порока. Но ведь без нея все про-чия добродетели ни зародиться, ни развиться, ни укрепиться не могут. Начнем же в глубоком смирении с легкаго, с близкаго, с малаго — и Бог даст нам силы на большее, на лучшее...»

«Стоит оглянуться вокруг себя, чтобы содрогнуться от жалости и стыда, чтобы понять, какой неоплатный долг лежит на каждом из нас, как необходимо нам соединить наши силы, чтобы сбросить его с наших душ. Настает одиннадцатый час... Церкви пустеют... Наглые сектанты громко отожествляют православие с пьянством. Несчастныя женщины толкают своих мужей, своих сыновей — в штунду, чтобы только избавиться от ада пьяной домашней жизни. В наших селах размножаются дети, зачатыя в пьянстве, худосочныя, нервныя, без сил, без воли — кандидаты в острог и в сумасшедший дом...»

«Нужна деятельность энергическая и непрерывная, направленная на укрепление единственной твердыни, которая может постоять против зла, на укрепление воли одержимых пьянством и подверженных искушению предаться ему,— деятельность, по существу своему пастырская, коей, конечно, могут и должны содействовать также миряне, и прежде всего врачи, практикующие и пишущие и учащие в учебных заведениях всех степеней светских и духовных...» «Но я имею твердую надежду, что скоро раздадутся голоса, более моего авторитетные и сильные, более властные над сердцами — голоса, обязывающие ко вниманию, мощные потрясти и воздвигнуть нашу дремлющую волю!»

К концу девяностых годов Рачинский стал чувствовать сильное изнеможение. После смерти матери, он из школьнаго дома переселился в свой помещичий дом и передал часть своих занятий своим выученикам— учителям. Но сам он все же продолжал работать до полнаго изнеможения. Один из его сотрудников вспоминал потом: «Сколько раз приходилось видеть, как через силу он занимался в классе. Вдруг замолкнет. Посмотришь, а он стоит, опершись одной рукой на стол, а другой взявшись за голову, и шатается.

Да вы оставили бы, Сергей Александрович,— бывало скажешь ему,— мы и без вас как-нибудь справимся.

Нет, друзья мои, дайте мне воды я немного отдохну, и все пройдет.

Итак, занимался он опять до новаго головокружения, а иногда и обморока, пока не падал. Только опомнившись, бывало, пробормочет:

— Да видно я уже больше не гожусь быть учителем.»

В этом постепенном изнеможении стараго труженика и подвигоположника русской школы самым светлым лучом был праздник — день его именин. Несмотря на страдную пору сельских работ, все бывшие ученики Сергея Александровича бросали свои поле-выя работы и собирались в полном составе на праздник в Татево, приходя иногда за десятки верст.

Бывшие татевские школьники, священники и диаконы, переполняли алтарь скромной сельской церкви, а певцы учителя и ученики составляли громадный хор и исполняли особенно торжественно все любимыя песнопения Сергея Александровича. Оживление в его последние годы внесли его поездки в Петербург, где он гостил у друга и товарища своего по Московскому университету, бывшаго раньше, как и он, московским профессором — Константина Петровича Победоносцева, обер-прокурора Св. Синода. В Петербурге он участвовал в работах по выработке положений о церковно-приходских школах.

Замечательно признание, высказанное о работе Сергея Александровича Рачинскаго другим человеком, тоже задумывавшимся над народным образованием, графом Львом Николаевичем Толстым, который сам признавал свои опыты над сельской школой мало удачными.

Он завидовал успехам Сергея Александровича, как сам говорил, и не раз собирался приехать в Татево. В одном из своих писем он писал ему:

«Мне дорого будет видеть, как много серьезнее, глубже вы во всей силе душевной отнеслись к тому самому предмету, к которому я отнесся так первобытно.»

В Татево съезжалось много народу со всей России. Одни за тем, чтобы поглядеть на Сергея Александровича и на его школу, другие, чтобы поучиться у него школьному делу и, в особенности, борьбе с пьянством.

Но особенно обширна была его переписка, которую он вел до самой смерти со множеством лиц, аккуратно отвечая на все получаемыя письма, нравственно поддерживая и ободряя всех тружеников на нивах народной церковной школы. Все получаемыя им письма он собирал, переплетал их по годам и завещал в Императорскую Публичную библиотеку, указав срок, когда они могут быть напечатаны. Эти письма составили сто томов.

Он дорожил этой перепиской, во-первых, потому, что видел в них общее признание торжества тех идей, которым он служил, которым отдал всю свою жизнь, вообще потому, что видел в них лучший способ широ-каго распространения его мыслей о народном образовании и о трезвой России.

В 1899 году он был утешен Высочайшим рескриптом Государя Императора, озаглавленным на имя «Почетнаго попечителя церковно-приходских школ четвертаго благочинническаго округа Бельскаго уезда, Смоленской епархии Сергея Рачинскаго». Ему была пожалована пожизненная пенсия в три тысячи рублей, которою он пользовался только три года, отдавая ее на содержание своих любимых школ. В рескрипте говорилось:

«Обширное образование ваше и опытность, приобретенныя на государственной службе в Московском университете, посвятили вы с ранних лет делу просвещения посреди населения, наиболее в нем нуждающагося. Поселясь безвыездно в отдаленном родном имении, вы явили для всего благороднаго сословия живой пример деятельности, соответствующей государственному и народному его призванию. Труды ваши по устройству школьнаго обучения и воспитания крестьянских детей в нераздельной связи с церковью и приходом послужили образованию уже нескольких поколений в духе истиннаго просвещения, отвечающем духовным потребностям народа. Школы, вами основанныя и руководимыя, состоя в числе церковно-приходских, стали питомниками в том же духе воспитанных деятелей, училищем труда, христианских добрых нравов и живым образцом для всех подобных учреждений.»

Это признание его заслуг с высоты престола обрадовало и ободрило Рачинскаго. До конца, котора-го, несмотря на его слабость, никто не ожидал так скоро, он продолжал свои обычные труды. За несколько дней до смерти он собирался по экзаменам в окрестныя школы, хотя говорил, что с ужасом помышляет об этой поездке.

Второго мая ему исполнилось шестьдесят девять лет.

В этот день он встал, как обыкновенно, рано, а в девять часов утра, выпив кофе, прилег, как это часто в последнее время бывало, отдохнуть с газетой в руках, заснул и более не просыпался.

Ежегодно пятаго июля съезжаются в Татево ученики Рачинскаго и почитатели и совершают торжественную заупокойную литургию и панихиду по дорогом учителе. Его скромная могила в этот день обильно усыпается цветами. Звонкие детские голоса школьников Татевской школы, подкрепляемые мощными голосами взрослых и пожилых его учеников, поют над ним надгробныя песни и гремят ему «вечную память».

На надгробном памятнике своем Рачинский желал видеть слова: «Не о хлебе едином жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих». Эти слова напечатаны на тихом кладбище, на скромной могиле апостола русской церковно-народной школы.

Духовную пищу, глагол Божий, свет Христов, «просвещающий и освящающий всякаго человека, грядущаго в мир» — вот, что широкой душой и любящим настойчивым сердцем нес Рачинский тому русскому народу, котораго он так понял и так чтил, которому он так страстно желал добра.

И на этих страницах мы потому с такой полнотой остановились на нравственном облике и на жизненном труде этого замечательного человека, что, нам кажется, он служит исчерпывающим примером того, как можно быть в миру исповедником Христовым. Все, что так сродно человеку известнаго положения и высокаго образования: гордость ума, самомнение, презрение к тайнам веры — все это он оставил и в восторге преклонился пред Христом распятым, с собою преклоняя пред Ним детский мир русской деревни. И, если подвиг исповедничества, возведеннаго в систему жизни — упорный, ежедневный, неослабный, есть самая огромная и самая достойная проповедь Бога и величайшая хвала Ему воздвигаемая,— то в день последняго суда Рачинский во главе неисчислимой, быть может, рати русскаго сельскаго населения, просвещеннаго им глаголом Божиим, исторгнутаго им из кабаков, из цепких сетей пьянства, исторгнутаго не только в глухом углу родного Татева и его окрестностей, но по всей России, живым делом возбужденнаго им движения трезвости: может с дерзновением сказать Подвиго-положнику Христу:

— Се аз и дети, яже дал Ми еси, Господи.

И русским культурным людям надо с особенным усердием возобновлять пред мысленным взором своим этот светлый образ русскаго культурнаго человека, который потому так полно и совершенно исполнил свою заповедь по отношению к меньшому своему брату, что избрал в этом деле своим наставником и руководителем того Христа, следуя за Которым никто еще не ошибался и не проживал напрасную и безплодную жизнь.

 

Глава VI.
ОБРАЩЕНИЕ К БОГУ.

Здесь нет никакого общаго правила, никакого единообразия, никакого закона.

Вся в Боге может быть душа младенца, жизнь котораго нам кажется безсознательною, далекою от Бога. Может и мудрец мира раз навсегда обратиться к Богу, прочно прилепиться к Нему, чтобы более никогда от Него не отстать, может и семилетний, восьмилетний отрок. Возможны и известны случаи горячей ранней детской религиозности с последующею в зрелые годы изменою Богу и с новым совершенным к Нему обращением. У людей неустойчиваго характера возможны постоянные приливы и отливы близости к Богу. Тут полное разнообразие, зависимое от неожиданностей духовной жизни, характера, обстоятельств даннаго лица и совершающейся над ним Божией воли.

С особой отрадой останавливается взор на тех людях, от современников Христа до наших современников, которые, услышав в душе призывный Божий глагол, сразу ему подчинялись и шли за ним. Чуждые миру, сквозь радужную, ослепляющую, приковывающую более слабые взоры сеть мирских утех и мирских соблазнов, различают они вдали то, что одно горит немеркнущим невечерним светом и одно имеет непреходящую, негибнущую цену. Поклонимся им, этим неизменным друзьям и рыцарям Христовым, во главе которых стоит тайновидец и друг Христов, евангелист Иоанн.

Какой высокий, какой чудный, какой неизглаголанный жребий!

В пору ранней юности или, быть может, кончающегося отрочества, когда ни одно нечистое движение не взволновало его сердце, которому суждено было стать вместилищем громадной божественной любви, на заре этих заветных «дней первоначальных» почувствовал он на себе испытующий взор Христа, который зажег на всю жизнь какой-то неизъяснимый свет в его сердце и уяснил ему жизненный путь.

«Иди за Мной»... Эти слова божественнаго голоса музыкой покоряющей властной силы прозвучали для него, и он оставил мир, изведанный им так мало, мир которому он так мало принадлежал, и пошел за Христом, не оглядываясь вспять.

Вот этот порыв, не ослабевавший в Иоанне всю его жизнь, эта полнота отдачи своей души святыне Христа, Учитель, ставший единственным содержанием всей его жизни: все это и дало Иоанну право на величайшее его избрание.

Мог ли Христос не любить Своих учеников, всех до последняго, не исключая и рокового Иуды «сына погибели»?! И все же над ними был вознесен один Иоанн, отношения к которому Христа определяются проникновенным словом «его же любляше Иисус».

Чувствовать себя ближайшим из близких, чувствовать себя, так сказать, в центре того солнечнаго диска, каким является для внутренняго мира человека Христос, быть поверенным Его тайн, никогда с Ним не разлучаться, видеть славу Христова преображения, восхищаться торжеством входа в Иерусалим, наслаждаться этими, несущимися навстречу Любимому, звуками народнаго восторга «Осанна, благословен Грядый, осанна в вышних» и — недосягаемыя вершины любви — оказать Христу верность, когда Он был покрыт позором, схвачен в ночной темноте, пересылаем от судьи к судье, клеветнически обвинен, заушен, поруган и распят, когда прочие трепетали и разбежались, когда с клятвой трижды отрекался первоверховный Петр: в эти часы уничижения Христова, в оставлении Его ближайшими учениками, безстраш-но стоять при кресте.

Внимать слухом и душой последние вздохи, последние стоны Богочеловека, видеть смертельную бледность, надвигающуюся на чело «краснейшаго из Сынов человеческих», ловить из уст Его последний завет, завет любви и попечения, обещающий человечеству прощение и милосердие там, где уже не должно быть места ни милосердию, ни прощению,— быть предметом единственнаго завета, произнесеннаго в этот торжественнейший и значительный час вселенской жизни: «Жено, се сын Твой, се Мати твоя»: слова, давшия человечеству целый мир прижизненнаго утешения, дерзновения и отрады, и загробную надежду на предстательство в страшный час последняго суда. Пережить сердцем этот последний вопль: «Отче, в руки Твои предаю дух Мой!» Усердными дрожащими руками снимать с креста холодное Тело замученнаго Бога, обертывать Его плащаницей, поддерживать Христову Матерь в Ея шествии с Голгофы к новому жилищу Ея в свой дом, переживать с Ней часы оцепенения, когда только что случившееся кажется жестоким, невыразимым сном, а промчавшиеся три года встают как-то ближе с ясностью переживаемаго часа. Принять в душу свою радость воскресения, следить сердцем, тающим от ликования и грусти, на скрывающийся в облаках возлюбленный образ Богочеловека, во славе возносящагося в Отчую славу. Стать проповедником имени Христова и громом на всю вселенную и на все века повторять те несколько слов, в которых слились все заветы Христовы, отразилась вся сила Его учения: «дети, любите друг друга», претерпеть за Христа унижение и изгнание, стать вместилищем высочайшаго откровения, дать миру сокровище величайшаго богословствования и уйти с земли, не оставляя ей своего праха, как-то исчезнуть безследно, сохраняя векам лишь сияние своего имени, благоухание своего образа, сверкание и помазание своей мысли: таков был удел Иоанна.

Этот удел можно грубо сравнить с уделом жителей тех благословенных стран, над которыми сияет никогда не скрывающееся от них солнце. Какая постоянная в душе неизменная радость, как надежна и восхитительна кажется там жизнь, как тихо и безболезненно отходят они от земли, потому что это преходящее сверкание солнца возбуждает в них ясное предчувствие другого незаходимаго Солнца в другом, еще более светлом существовании!

Да: не великолепен ли призыв гонителя Павла, не величественно ли раскаяние апостола Петра, не трогательно ли требование от него мученичества замученным Христом, Который явился ему, скрывающемуся из Рима от муки, и на вопрос Апостола: «Куда идешь Ты?» — ответил: «Иду вторично пострадать в Рим». Не чиста ли Египетская Мария, убеленная паче снега после жизни несказаннаго разврата, и этой чистотой своей удивляющая ангелов? Но вся такая красота и слава не могут сравниться со славой этой неизменной Христу верности, этою полнотою души, которая в жизни никому, как Христу, не служила, и никого, кроме как Христа, не знала.

Мы говорили уже раньше о великомученице Варваре с ея рано пробудившеюся мыслью и стремлением к небесному Жениху, о том непоколебимом столпе православия Афанасии Александрийском, котораго мысль даже в детских играх устремлялась к проповедничеству, и который крестил своих сверстников детей на берегу Средиземного моря...

Обратимся теперь к повестям обращения ко Христу близких нам русских детей, ставших потом великими русскими святыми.

Одиннадцатый век. Семья уроженцев города Василева, лежащаго недалеко от Киева, переселившихся в Курск. Мальчик с душой, пламенеющей любовью к Богу, не хотящий ни о чем ином думать, слышать и видеть. Каждый день ходит он в церковь и, не трогаясь с места, слушает божественную службу, застывает в эти часы, как камень, завороженный святою мечтою. Детских игр чуждается, не любит нарядной одежды, в которую хотели рядить его родители, постоянно просит, чтобы одевали его попроще. Сам упрашивает родителей отдать его начинать учение к одному из городских учителей. Вскоре так успевает в знании Священнаго Писания, что все чудятся его премудрости и разуму. Мальчик отличается чрезвычайной скромностью, покорен не только учителям, но старается, насколько может, исполнить волю и товарищей.

На тринадцатом году лишается своего отца и остается под надзором матери, женщины строгой и упорной. Она пламенно, с какой-то страстью любит сына и желает подготовить его к мирской жизни и обезпечить ему в этой жизни успех. Духовным стремлениям его не сочувствует.

А его уже тянет к подвигам. Со своими рабами, в простой одежде он ходит на работы, попрежнему удаляется игр со сверстниками и не хочет носить нарядной одежды, которую дает ему мать. Ни увещания, ни даже побои не помогают. Услышал он о святых местах Палестинских от странников, которые идут туда, уговаривает их взять его с собой и тайно от матери уходит из дому. Мать снаряжает за ним погоню. Догоняют его, избивают и некоторое время держат его дома в оковах.

Получив свободу, он старается послужить церковному делу. В приходской церкви из-за недостатка просфор не всякий день совершалась обедня. Он сам начинает печь просфоры. Мать разгневана, что сын так трудится, и просит не срамить ее такой работой. Мальчик кротко объясняет матери, что просфоры назначены для величайшаго таинства, перед которым благоговеют сами ангелы.

Два года трудится мальчик в этом занятии, и от долгаго стояния при печи кожа его чернеет. Чтобы не смущать матери, мальчик уходит от нея в другой город к одному священнику, где продолжает то же занятие. Мать находит его и здесь и уводит домой.

Начальник города слышит о необыкновенном отроке и поручает ему прислуживать в церкви. Не раз он делает ему хорошую одежду, но маленький праведник отдает ее нищим. Ему хочется страдать, изнурять свое тело, и он начинает тайно носить на теле вериги. Раз ему было поручено прислуживать на пире, который начальник города давал городской знати. Когда он переодевался, мать заметила кровь на его рубашке, догадалась, что он носит вериги, сорвала их и сильно его избила. Ему в доме было день-ото-дня все тяжелее.

Однажды в церкви он слышит в Евангелии слова: «Иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин, иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин». Эти слова приводят его к безповорот-ному решению. Надо оставить мать, если он желает весь отдаться Богу. Пользуясь отлучкой матери из дому, он уходит с обозом в Киев. Чрез три недели он в Киеве, обходит здесь все монастыри с просьбой принять его, никто не хочет дать своего согласия плохо одетому и бедному отроку. Наконец, Феодосий пришел к преподобному Антонию, начавшему тогда свой подвиг в пещерах.

Чадо,— говорит ему отец русскаго монашества,— ты видишь, как мрачны и тесны эти пещеры, ты, может, и не перенесешь скорбей на этом месте.

Бог меня привел к тебе,— отвечает ему юноша,— чтобы я спасся тобою; что прикажешь, все буду делать.

И он был пострижен. Такой тяжкой борьбой оказал Богу свою привязанность преподобный Феодосии, рано вняв сердцем призывающему гласу Божию.

Представьте себе раннее, ласковое утро в окрестностях первоначальной Москвы. Тихий ветерок чуть нагинает чашечки цветов, светлеющих в свежей траве, которая блестит не высохшими еще каплями серебристой росы. Там, на Кремлевском холме, вдали, сверкают главы церквей, темнеют сохранившияся еще от прежняго бора старыя рощи.

Медленно и мерно, расплываясь в нерукотворен-ном Божием храме, где небо крыша и стены эфир, несется благовест с кремлевских колоколен. И этот благовест и радость яснаго утра, и свежесть травы, и блеск цветов, и сияние солнца сливаются в одну счастливую картину, отсылая мысли к Ея Творцу...

В траве подмосковнаго луга притаился мальчик с блестящими глазами. Сдерживая дыхание, он следит за силками, которые только что раскинул, и легким свистом приманивает в них перепелов.

Жизнь широкую и блестящую сулит судьба этому мальчику, отец котораго один из любимых бояр московскаго великаго князя. Он проявляет большия способности, острую смышленность, ловкость и самостоятельность. Мальчик одинаково отличится, когда его начнут обучать, как других мальчиков его сословия, езде верхом, стрельбе из лука, метанию копей, и будет предприимчивый и сильный в деяниях, опытный в воеводстве, дальновидный и сдержанный в делах государственных и посольских.

И эта гладкая жизненная дорога была нарушена, прежде чем он на нее вступил. В свежее летнее утро раздался таинственный голос:

«Алексий, что трудишься напрасно... Я сделаю тебя ловцом людей».

Мальчик задрожал. Сердце вдруг остановилось. Бледный, стал он оглядываться кругом. В невысокой траве не было решительно ни одного человека. Он был, как прежде, один, но звучавший голос был для него несомненен и был поглощен, и воспринят навсегда его душой.

Он забыл тут же о своей охоте, о перепелах, быстро собрал свои сети и, держа их в руках, долго стоял неподвижно.

Он понял, что его зовет Бог к какому-то большому делу и, смущенный, с некоторою грустью, что для него кончается обычная жизнь, и с трепетною радостью перед чем-то громадным, что ему открывается, он шел к Москве. И теперь он уже принадлежал высшей доле и был сам не свой. Характер его изменился. Из разго-ворчиваго и веселаго он стал молчаливым и сосредоточенным, избегал товарищей, сидел у себя в светлице один, погруженный в какия-то мысли, ловя в памяти неизъяснимые звуки небеснаго голоса, для него прозвучавшаго тогда в приволье и тайне летняго утра.

Едва достигнув отроческих лет, он просил родителей отпустить его в монастырь. Единственной уступкой, которой они могли от него добиться, было то, чтобы он выбрал одну из московских обителей. Он стал иноком Богоявленскаго монастыря.

Таково было обращение отрока Елевферия, сына московскаго боярина, впоследствии Алексия, митрополита Московскаго.

Варфоломей, сынок ростовскаго боярина Кирилла, с трудом понимает грамоту. Как он ни бьется, как ни старается ничего не выходит. Точно какая-то неснимаемая пелена стала между его мозгом и этими черными славянскими буквами, которыя ему не даются. Порою забредет в чащу леса, выберет маленькую полянку, сложит крестом руки на груди, подымет голову к небу. Душа понесется туда, в высоту. Слов нет. А в маленькой груди таинственное охватившее ее безбрежное чувство. Хочется пересказать Богу всю свою нежную и робкую и восторженную любовь. Хочется вознестись к страшному и чудному престолу Господа Славы, склониться пред ним благоговейно, не смея поднять глаза на недоступный и тайный лик Зовущаго, растопиться, истаять, исчезнуть в этой любви.

И он чувствует, что с ним вместе тем же восторгом объята также природа, и всякая былинка во всей вселенной чувствует Бога, покорна Ему и славословит Его. И в непонятном шепоте своем верхушки старых сосен творят Богу свою молитву. И, когда в ночном небе разгорятся звезды, он всматривается в мигание их, и ему кажется, что в тихом дрожании своих лучей оне тоже шепчут Богу вечную неизменную и непрерывную хвалу.

И легко ему так молиться среди молящейся природы, ничего не прося, полному только безграничнаго восторга, благоговения, благодарности, счастья, вспыхивая перед Богом огнем своей души. Ему как-то тяжело, когда надо у Бога чего нибудь просить. Он только сам хотел Ему служить, все Ему отдать, ничего взамен от Него не ожидая. А между тем, неспособность к учению составляла для него большое горе. Учитель кричит на него, товарищи смеются, а он, несмотря ни на какое усердие, не может осилить своих уроков.

И вот однажды произошла странная встреча в поле, куда его послал отец привести лошадь. Он встретил старца инока, который призвал его к себе, ласково благословил, дал ему кусочек просфоры и сказал ему, что Бог посылает ему разумение грамоты. Мальчик пригласил инока к родителям; там инок велел мальчику читать книгу, и, спотыкавшийся на складах, Варфоломей тут бойко зачитал, а явившийся исчез. И понял тогда сам Варфоломей и его родители, что Бог послал к своему сыну ангела. Дивились и трепетали.

И мог ли он, с детства тянувшийся к Богу, искавший всюду божественных лучей, как поворачивает к солнцу свою голову стебель подсолнечника, мог ли он, приходя в возраст, изменить той любви, которая горела в нем с первых дней и разгоралась все более и более ярким пожаром!

И сразу свойственныя юности и склонность к миру, и мечты о земном счастье, и искушения тщеславия и обольщения богатства, все изгорело в этом пожаре. Только не хотел он оставлять своих родителей и жил в миру иноческой жизнью, пока они были живы, и пока он не схоронил их рядом, перед смертью посхимившись.

Свобода, свобода!.. Роздано бедным небогатое имение родителей, разоренное притеснениями москов-скаго боярина, хозяйничавшаго в Ростове от имени московскаго великаго князя, и началась новая жизнь, взлелеянная давними мечтами.

...Заходящее солнце весны бросает мягкий отсвет. На маленькой полянке на холме, лежат рядами све-жия сильныя сосны и ели. Двое молодых людей, из которых один совсем еще юный, в монашеских одеждах работают топорами. То Варфоломей и брат его Стефан строят первую келью.

Благословен этот холм, которому суждено стать одним из величайших святилищ русской земли. Тут будут черпать силу, бодрость и веру русские люди для совершения жизненнаго подвига своего.

Здесь Димитрий Донской получит решимость и крепость для борьбы с лютым Мамаем и предсказание победы; здесь в дни великой русской смуты воздвигнется несокрушимый оплот; когда все поколеблется в России, не поколеблется один монастырь, созданный преподобным Сергием во имя Троицы Живо-начальной.

Великолепными каменными стенами оденутся окраины холма, встанут башни с бойницами, и серебро зазвучит торжественным гулом в тяжелых колоколах. Сладкогласное пение, почти не переставая, будет раздаваться под соборными сводами, безчисленные огни засияют у той раки, в которую ляжет на деятельный отдых начинающий тут свое деяние юный Варфоломей, и к этому месту на поклон всероссийскому игумену Сергию вышлет ходоков своих всякий русский город, всякое село, всякое жилое место.

Трудовой день кончился. Затихли птицы, спев Богу вечернюю хвалу свою. На потемневшем своде давно горят, заботливо всматриваясь в землю и в трепете лучей своих стремясь передать земле что-то неисповедимое, ясныя, тихия звезды.

Юноша один под этим небом и под Божиим покровом, раскинутым над всем миром и особенно ясно чувствуемым верующею душою в эти часы ночного затишья. Серебристые лучи луны озаряют юное лицо с чистыми очами, не узревшими в мире ни одной скверны, поднятыми в восторге туда, к чаемому Бо-жию престолу.

Торжественна и задумчива эта ночь с миганием звезд и с серебристо-синим сиянием луны, и во всем мире кажется только и есть среди этой ночи юный отшельник и внимающий ему Бог.

«С детских дней Тебя чуял, Тебя желал, к Тебе стремился. Желал пройти чрез жизнь, не познав жизни, сидеть у Твоих ног, как евангельская Мария, впитывая в душу струю Твоих благодатных глаголов, служить Тебе, Младенцу Вифлеема, глашатаю нагорной проповеди, возродителю душ, исцелителю слепых и разслабленных, воскресителю Лазаря, молитвеннику сада Гефсиманскаго, страдальцу Голгофы, трехдневно воскресшему, на небеса вознесшемуся, одесную Отца сидящему и паки в мир грядущему, ради Тебя прожить на земле, как странник в непрестанных трудах, ходить во вретище, лишать себя воды и хлеба, стоять пред Тобою на несменяемой молитве, как стоят пред Тобою кадящие Тебе своим благоуханием цветы и славящия Тебя солнце, луна и звезды, проповедывать людям Твое величие, не таить Твоих благодеяний, возглашать Твое милосердие, указывать на близость Твою и увлекать к творению воли Твоей, во плоти быть как безплотным, покорно служить, с вожделением ждать соединения с Тобой... Благослови мое жительство здесь, и пусть будет оно первою и последнею ступенью в лестнице к светлому Царству Твоему!»

И, прежде чем лик этого пустынника нарисован на иконе, с обводящим его главу сиянием,— луна в эту тихую ночь плетет ему венец из своих лучей. И стало бы понятно, что такое святость для того, кто мог бы взглянуть теперь на этого человека, с лица котораго стерто все земное и выражено все небесное. Он выше ангелов, раб и друг Христов, начинающий свой подвиг чудотворец и Боговидец.

Слава же, слава тебе, с детских лет услышавшему зов Божий и пришедшему к Нему своими детскими стопами. Слава дням благословеннаго детства и светлой юности и годам зрелости, и честной старости твоей.

Слава рождению и отшествию твоему, слава земным дням и небесному ликованию, слава тебе, Богом избранный, благодатью осиянный, с небес на землю светящий Сергий великий!

Перенесемся во время, много к нам ближайшее, вспомним о другой молодой душе, на которую Господь рано наложил печать свою.

Чудны Божьи дела. Как в мироздании Своем Господь воздвиг недоступныя для людей высокия горы, и оне, сверкающия белизной своей, проповедуют неизъяснимое величие Творца, устремляют мысли человека в высоту, дают ему трепетное сознание безграничнаго величия Божьяго творчества и промыслительства, так бывает и с величайшими святыми.

Словно создавая в них Себе источник радости, Господь с детства образует их по своему подобию, влагает в них святую ревность имени Своего, распаляет их жаждой по Себе, раздувает в них такое пламя огня божественнаго, что они светят пред Ним не робко горящими светильниками, а пылают заревом, как великие костры, зажженные на холмах в ночном просторе степей.

И горят они в дни земной жизни своей, и всякий приходящий к ним ясно чувствует: здесь небо действует, небо сияет, небо говорит. И, когда потухнут на земле, оставляют по себе чудный не гаснущий свет, и всякий приходящий к месту их подвигов, склоняющийся к их ракам, опять ощущает: тут небо шлет живую весть о себе, здесь врата вечности раскрылись.

Так взглянуло око Господне на мальчика Прохора из семьи Мошниных, живущих в Курске, и избрало его, излив на него струи благодати.

Странное, необычайное детство!

За матерью, ведшей подрядныя работы по постройке церквей, взбирается он на верхний ярус колокольни без перил, падает на землю. Мать в ужасе сбегает вниз, чтобы прижаться к теплому трупу, а ребенок невредим. Воочию изобразились слова псалма: «ангелам Своим заповесть о тебе сохранити тя во всех путех твоих, на руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою».

Он заболел. Богоматерь является ему в видении, обещая скорое посещение Свое... Действительно, проносят чрез их усадьбу чудотворную Коренную икону Богоматери. Больного мальчика прикладывают к иконе, и он выздоравливает.

Не разгадать божественной тайны: Господь ли первый привлекает к себе души таких величайших из великих, избранных от избранных, которые отдаются

Ему от детских лет, пламенея такою любовью к Богу, что Господь призирает на них, и Сам берет их за руку и ведет.

И вот, благословенные дни, месяцы, благословенные годы и благословенныя десятилетия Серафимова подвига.

Чаща глубокаго, далеко раскинувшагося, Саровскаго дремучаго бора. Задумчивая тишина, разве сухой валежник затрещит под тяжелой стопой медведя, доверчиво идущаго к отшельнику за хлебом.

Мысли его не здесь. Могучим усилием воображения он тут в этом северном лесу создал себе Палестину и следует в этих местах по стопам Христовым. Речка Саровка у него Иордан; у него есть тут и Вифлеем, Иерусалим, и Голгофа; и он ходит по этим местам за Христом, как ходили за Ним в те дни ученики по каменистым дорогам и тропам Палестины. И, быть может, выше апостолов этот отшельник, ибо те видели и не всегда верили, а он начал верить с такой исключительной полнотой и с такою осязательностью, не видев. И не помнит он того часа в своей жизни, когда бы он не стоял при своем Христе...

В конце его земного века приехавший навестить его племянник спрашивал его — передать ли его поклоны родным в Курске, а он подвел племянника к иконам и, указывая на них рукою, промолвил:

— Вот, мои родные.

В этом человеке, который видел Господа Иисуса во славе, окруженнаго полчищами ангелов, вступающаго во время литургии в алтарь храма, к которому сходила из горних обителей Царица небес и подолгу говорила с ним, как с близким человеком, над которым пречистая Ея уста изрекли еще во время молодости его таинственныя слова: «сей нашего рода»: для него еще в дни его земной жизни было возстанов-лено то непосредственное общение с Богом, которым почтен был первый человек до его грехопадения.

И на того, кто изучал жизнь этого земного человека и небеснаго ангела, как только он глубоко над этой жизнью задумается, пахнет чем-то с неба и прозвучит душе с неба какое-то живое, покоряющее и влекущее слово.

Мы говорили до сих пор о таких людях, которых жизнь была одним, ничем не удержимым, ничем не разделяемым порывом к Богу.

Но христианство знает много таких людей, которые приходили ко Христу после долгаго равнодушия к Нему, или даже вражды.

На первом месте из них стоит бывший лютым врагом Христа, ставший потом первоверховным апостолом, Павел. Кто постигнет духовный мир этого глубочайшаго и необыкновеннаго человека перед его обращением, когда, быть может, неодолимая сила влекла его уже к Христу, и это влечение он хотел затопить в ненависти, являясь тем более жестоким преследователем Христа, чем более его к Христу тянуло? И вот, по дороге в Дамаск слышит он этот укор: «Савл, Савл, что ты гонишь Меня?»

И, вероятно, во всю его последующую жизнь часто, часто раздавался ему этот голос тихаго укора, возбуждая в нем новый прилив ревности, ибо чем более враждовал он когда-то с Богочеловеком, тем более потом жаждал жертв для Него.

И, конечно, счастливейшими минутами в жизни первоверховнаго апостола были те, когда он в муке запечатлел Христу свою не сразу пришедшую, но с тех пор уже неизменную, ни разу не дрогнувшую верность.

Он был и до обращения чист жизнью, возвышен чувствами, непорочен желаниями первоверховный апостол. Но сила христианства проявилась в полном блеске на тех людях, которые услышали божественный призыв, валяясь во грехах, и, откликнувшись на этот призыв, стали возрождаться и достигли великой святости.

Вот, потрясающая история дочери Египта, Марии, которая с двенадцати лет жила в неизглаголанной мерзости, семнадцать лет предаваясь ужаснейшему распутству, не брала даже с друзей своих денег и только насыщалась с ними в клокотавшей в ней страсти.

Однажды в летний день она увидела толпу людей, направлявшихся к морю. На ея разспросы ей ответили, что это люди отплывают в Иерусалим на праздник Воздвижения Креста. Так как у нея не было денег на переезд, она с безстыдством пристала к молодым людям и с ними взошла на корабль, своими ласками оплачивая свой переезд.

Так же вела она себя и в Иерусалиме. Настал праздник Воздвижения Креста. Все шли в церковь. Пошла с другими и Мария, но у дверей невидимая Божия сила отбросила ее от входа. Три или четыре раза пыталась она войти в храм, и всякий раз невидимая рука не пускала ее дальше притвора.

И вдруг открылись в ней очи. Она поняла всю низость своего падения, всю свою мерзость, и стала она плакать, стонать, ударять себя в грудь и рыдать.

Наконец, рыдая, она утерла глаза. Перед нею на стене была икона Божией Матери. Долго молилась Мария небесной Заступнице рода людского, чтобы Она смилостивилась над нею, великой грешницей, и открыла ей вход в храм. Потом с трепетом и надеждой пошла она к дверям церкви. Никакая сила ее более уже не удерживала. Она могла вместе с другими войти и поклониться Животворящему кресту. Так убедилась она, что Бог не отвергает кающагося, как бы грешен он ни был.

От креста Господня Мария возвратилась к образу Пресвятой Богоматери и в молитве просила указать ей путь покаяния. И словно издалека раздался ей голос: «За Иорданом найдешь полное успокоение...»

«Владычица Багородица, не оставь меня»,— со слезами на глазах воскликнула Мария, и тут же решила идти за Иордан.

Кто-то ей по дороге подал три монеты. На эти деньги она купила три хлеба. Когда пришла она к Иордану, к церкви Иоанна Крестителя, то помолилась в этой церкви и затем омыла себе лицо и руки водой этой священной реки. Потом, вернувшись во храм, приобщилась Животворящих Тайн Христовых. К ночи, подкрепив себя одной половиной хлеба, она заснула на земле. На утро в небольшой лодке переправилась на другой берег Иордана и углубилась в пустыню.

Семнадцать лет прожила она в пустыне. Когда съедены были два с половиною хлеба, у нея оставшиеся, она продолжала питаться растениями. Часто страдала она от голода и жажды, и тут вспоминалась ей и соблазняла ея память мясная пища и вино, которым она наслаждалась в Египте. Часто злой дух воскрешал в ея памяти блудныя песни и нечистыя дела, к которым она привыкла. И, бросаясь в молитве к престолу Божьему, находила она себя успокоение.

Ея одежда истлела от ветхости и распалась, ея тело терпело все перемены времен года: зимой ее терзал холод, летом в этой знойной стране жег ее нестерпимый жар. Не раз она падала на землю сожженная или обледенелая в несказанной муке тела, в неизъяснимой душевной тоске.

Не получив знания грамоты, она тем не менее в пустыне одна получила знание Священнаго писания. Голос Божий, раздававшийся в ея сердце, был ея наставником.

История Марии известна из разсказа пустынника Зосимы, который встретился с нею за год до ея смерти. Чрез год по ея просьбе пришел приобщить ее, а, вернувшись еще чрез год, нашел ее почившей. Так призвал глагол Божий, раздавшийся в сердце Марии, эту величайшую грешницу.

Исчадие, гнездилище и зараза греха, она возвысилась до такого целомудрия, что ангелы изумлялись ея чистоте. Старец Зосима видел, как на молитве она поднималась от земли на воздух более, чем на локоть, так что казалась она ему привидением, и на его глазах она переходила по поверхности Иордана.

Вот история обращения к Богу злодея и душегуба Моисея Мурина, эфиопа родом. Вероятно, под эфиопами подразумевались жители Абиссинии с севера Африки. Моисей был разбойником и из разбойника стал великим подвижником.

Жизнеописатель его, приступая к жизни его, говорит: «Никто не исключен из Царствия Небеснаго — будь он низкаго происхождения, как рабы, и дик по природе, как скиф, черен, как эфиоп, или, наконец, величайший грешник, всем доступно Царствие Небесное, только бы люди были достойны его светлою своею жизнью или «искренностью своего покаяния».

Вот, эту «искренность покаяния» и показал Моисей. Высокий ростом, стройный Моисей был так силен, что один справлялся с четырьмя людьми. Его совесть была еще черней его тела. Будучи рабом одного господина, он выказывал склонность к всевозможным порокам, не исправлялся, несмотря ни на какия наказания, и, наконец, господин выгнал его из дома.

Тут он стал атаманом шайки воров и погряз в преступлениях и разврате. Смелость его не знала границ. Желая однажды отмстить пастуху, который не позволил ему произвести грабежа, он ночью переплыл разлившийся Нил, шириной более тысячи шагов, положив свою одежду себе на голову и взяв меч в зубы.

Пастух успел скрыться в пещере, а Моисей убил четырех отборных баранов и опять переплыл Нил, влача свою добычу за собой.

Есть различные объяснения того, как он пришел к покаянию. Одни говорят, что на него сильно подействовало какое-то несчастье, им пережитое, хотя неизвестно, в чем это несчастье состояло. Другие говорят, что, преследуемый за одно совершенное им убийство, он укрылся в одном монастыре и здесь получил вкус к духовной жизни. Наконец, передают, что на него сильное впечатление произвели слышанныя им слова о будущей жизни.

Как бы то ни было, Моисей пришел в монастырь в разорванной одежде, с сердцем проникнутым скорбью, с лицом, омоченным слезами и принес покаяние, не щадя себя. Монахи с ужасом на него смотрели, так как слух о его злодеяниях проник и в их уединение.

Несколько дней простоял он у врат монастыря, прося о приеме, и, наконец, настоятель облек его в иноческия одежды.

Моисей стал питаться лишь хлебом и водой, оставаясь по три или по четыре дня вовсе без пищи, целую ночь проводил он без сна, со стонами оплакивая в слезах свои былыя преступления. Так как часто приходили люди смотреть на него, Моисей удалился в глубину пустыни на восемь дней пути от обитаемых мест. Здесь он вынес страшную борьбу за свою телесную чистоту.

Бог питает млеком Своей благодати людей, когда они только что приступят служить ему, дает им вкусить сладость благочестия и ведет их, как слабых детей, которых надо приучить к отрадным сторонам духовной жизни. Тут люди как бы летят на крыльях благодати, но вскоре приходят испытания. Прежняя страсти начинают яростно волновать человека. И тогда представляется душе случай явить Богу в тяжкой борьбе свою верность.

Искушения прежней телесной нечистоты были так сильны, что Моисей чуть было не отказался от своего намерения жить благочестиво. Борьба его была жестока.

От старца своего он слышал, что привычки телесной нечистоты подобны собакам, которыя привыкают ходить в мясные лавки, пока им бросают там кости. Но, если несколько раз ничего им оттуда не бросили, оне перестают туда ходить. Так и демон нечистоты возвращается туда, где ему подают, и уходит оттуда, где ему запирают.

Шесть лет Моисей, чувствуя особыя искушения ночью, простаивал посреди кельи на ногах, не закрывая глаз, в постоянной молитве.

Мы вернемся еще впоследствии к жизни Моисея, как образца великаго покаяния и святости, приобретенных с величайшими усилиями. Он ждал от Бога одной величайшей милости, чтобы собственною кровью омыться от былых своих душегубств.

Однажды он предсказал нашествие на скит, в котором жил, варваров и советовал другим монахам бежать:

«Я,— сказал он,— уже давно жду этого дня, чтобы оправдалось на мне слово, сказанное Господом Иисусом Христом: «вси приимшие меч, мечом и погибнуть».

Свидетелем смерти Моисея был один инок, спасшийся под пальмовыми циновками. Он видел оттуда, как семь венцов сошли с неба и опустились на голову Моисея и шести убитых с ним иноков, которые не хотели оставить его в опасности.

Столь же замечательна история разбойника Варвара.

Однажды, после особенно удачнаго разбоя, он позднею ночью с дикой радостью любовался своей добычей, и в эту минуту вдруг благодать Божия коснулась его сердца. Он понял всю низость своей жизни, все милосердие Господа, слезы полились из его глаз, и он решил оставить свое страшное ремесло.

Едва забрезжил день, он уже стоял пред священником на исповеди и говорил:

— Я убил до трехсот человек, и среди них двух священников, осквернил себя грабежом и другими грехами, и теперь хочу покаяться. Прими меня на исповедь или этим мечом моим умертви меня.

Священник привел его к себе в дом, и тут Варвар в тоске покаяния, наполнявшей его сердце, решил с тех пор ходить ползком, как собака, и с собаками стал жить. У священника он пробыл со псами три года, а потом двенадцать лет жил в соседней роще, не вставая с земли и питаясь, как скот, травами целых двенадцать лет.

Пред концом его жизни ему было откровение о прощении его грехов и о предстоящей мученической его смерти. Охотники, остановившись в той роще, где ходил блаженный Варвар, приняли его в высокой траве за зверя и застрелили его. Умирая, Варвар утешил их, разсказав им о своей жизни.

После смерти тело умершаго разбойника просияло, и по его погребении на могиле его стали совершаться чудеса, а тело его оказалось нетленным, источающим благодатное миро.

Если эти люди долгим покаянием искупали свои прегрешения, то церковь знает замечательный пример, когда душа, низко павшая, силою покаяния одной ночи была не только прощена, но и увенчана венцом святости. Правда, это была душа раньше всеми силами послужившая Богу и впавшая было во временный грех.

Дева Таисия, жившая в Александрии, в молодости потеряла своих отца и мать, и на доставшееся ей наследство устроила в своем доме странноприимницу для скитских иноков, которые приходили в этот квартал города для продажи своих рукоделий. Но потом, склоненная лукавыми советниками, она стала тяготиться своей странноприимницей, вступила на путь широкой мирской жизни и предалась греху.

Иноки, которым она раньше благотворила, были поражены этой переменой и молили Бога спасти душу Таисии. Они выбрали из своей среды инока святой жизни Иоанна и послали его к Таисии.

С трудом допущенный до нея, инок спросил ее, за что она недовольна Иисусом Христом, что оставила Его, обрекая себя на печальное положение, в котором теперь находится.

Эти слова потрясли Таисию, а преподобный Иоанн залился слезами.

— Что ты плачешь, отец? — воскликнула Таисия.

— Как не плакать мне, видя, как демон тебя обманул и надругался над тобою.

— Отче, разве для меня возможно покаяние?

— Да, ручаюсь за это.

— Отведи же меня туда, где мне можно будет покаяться.

Не взяв с собою ни одного предмета, ни с кем не прощаясь, Таисия вышла с Иоанном из дома. Они стали пересекать пустыню. При наступлении ночи Иоанн насыпал возвышение из песку вроде подушки, перекрестил ее и предложил Таисии лечь и отдохнуть. Сам он после молитвы прилег на некотором разстоянии.

В полночь он проснулся. С неба над Таисией спускался луч света и образовывал как бы путь для нескольких ангелов, которые возносили ея душу на небо.

Инок тотчас встал и, подойдя к деве, увидел, что она лежит мертвая, а, в то же время — неземной голос сказал ему:

«Ея краткое покаяние было Богу более угодно, чем покаяние, которому другие предаются долгое время, потому что те люди не оказываются так искренни, как она».

Церковь знает еще поразительный пример немедленнаго перехода от греха к святости.

Знатная и очень богатая римлянка Агланда не вышла замуж, а отдала свою любовь своему рабу Вонифатию.

Несмотря на беззаконную жизнь свою, они оба были набожны. А у Вонифатия, при склонности к разгулу и пьянству, были некоторыя невидныя, но ценныя в очах Божиих добродетели. Он был сострадателен, не оставлял без помощи нуждающихся, давал приют странникам и всем рад был услужить. Сознавая, что живет нехорошо, он часто просил Бога помочь ему справиться со страстями.

В то время на Востоке шли гонения на христиан, и Агланда мечтала о том, чтоб достать мученическия мощи, веруя, что их благодать поможет ей достичь спасения. Она разсказала о своей мечте Вонифатию и просила его съездить на Восток и привезти мощи одного из мучеников, который сделается их покровителем и руководителем.

Было ли то вдруг мелькнувшее в душе Вонифатия предчувствие, порыв к мученичеству, или только шутка, но на эти слова Агланды Вонифатий ответил:

— А что, госпожа, если я не найду мощей, а сам пострадаю за Христа, примешь ли ты мое тело с честью?

Агланду раздражил этот вопрос.

— Теперь не время для глумления,— ответила она.— Ты отправляешься на великое дело. Мы не только коснуться мощей, но и глядеть на них недостойны. Иди с миром. Бог же ценою крови Своей да простит нам наши грехи и пошлет ангела Своего в путь с тобой.

Был снаряжен под начальством Вонифатия целый караван, вручено ему много золота, так как язычники по дорогой цене продавали тела замученных христиан. Были приготовлены благовония для умащения мощей, полотна и все нужное для обвития и перевозки их.

Все время пути Вонифатий был очень сосредоточен. Укоры совести мучили его. В ушах его звучали слова Агланды о том великом деле, исполнять которое он так недостоин. И, быть может, над ним витала затаенная невысказываемая мечта...

Когда они приехали в богатый город Тарс, Вонифатий, отделившись от своих спутников, пошел на площадь, где мучили христиан. Смотря на страдания их и дивясь их терпению, он сам распалился жаждою мученичества, начал громко славить их, и сам был схвачен и после пыток двух дней замучен. При посе-чении его мечем, из него истекла кровь и молоко, и это чудо обратило ко Христу полторы тысячи язычников.

Не видя Вонифатия, спутники его думали, что он где-нибудь загулял, и поздно узнали о его славном конце. Они выкупили его тело, умаслили его благовониями и повезли в Рим. Пред возвращением их ангел Божий явился Агланде и сказал: «Готовься принять того, кто раньше был твоим рабом, теперь же стал нашим братом и сослужителем. Прими того, кто раньше тебе служил, а теперь станет твоим господином. Почитай его всею душою, ибо он хранитель твоей души и защитник твоей жизни!..»

И встретила она Вонифатия, возвращавшагося к ней в святыне мученических мощей. В десяти верстах от Рима, на даче своей, Агланда воздвигла великолепный храм и поставила в нем мощи Вонифатия, от которых источалось множество чудес. Отрекшись от мира, раздав имение бедным, Агланда прожила еще 18 лет, стяжала дар чудес и положена рядом с Вонифатием... Память их празднуется в один день — 19 декабря... Ободряющая, утешительная повесть.

Мученику Вонифатию приписывают благодать избавления от пьянства.

Вот, еще потрясающий случай обращения к Богу одного из великих русских святых, преподобнаго Никиты Столпника, переяславскаго чудотворца.

Уроженец Переяславля-Залесскаго (ныне уездный город Владимирской губернии) преподобный Никита заведывал сбором податей в те годы, когда устройство многих городов требовало усиленных сборов. Сборщик Никита был безпощаден к народу не столько для князя, сколько для своей корысти: грабил бедных, теснил слабых, беззаконно наживался, и так прожил много лет. Однажды в церкви услыхал он чтение из книги Исаии пророка: «измыйтеся и чисти будете, отымите лукавства от душ ваших...»

Поразили эти слова Никиту, не спал он от них всю ночь. Утром, чтоб развлечься, пригласил он к себе приятелей, а жене велел готовить обильный обед. Но, когда она заварила, то сперва увидела кровь на поверхности воды, потом разные члены человеческа-го тела. Бросилась она к мужу, привела его — он видит то же самое.

— Горе мне, много согрешившему,— сказал Никита, и ушел из дому. Он явился к игумену монастыря, прося принять его в обитель, а тот велел стоять ему три дня у врат. Никита сделал больше: он сел нагой в тростниковое болото, и его облепили комары и мошки. По нему текла кровь, а ему эта пытка казалась сладкой, заглушая внутреннюю боль от сознания того, как сам он сосал кровь людскую.

Никита отмаливал грехи свои в каменной шапке и веригах, и взошел для удручения плоти на столп. Он погиб мученически, в кровавой жизни своей омывшись своею кровью: его убили родственники, думая, что блестевшия на нем вериги сделаны из драгоцен-наго металла.

Вспомним обращение к Богу и совершенное ради Бога отвержение мира одним из величайших подвижников и иноков, преподобным Арсением Великим.

Одно имя его невольно напоминает нам полное уединение, обособление от людей. Ничем не развлекаемый, сосредоточенной души, в никогда не перестающей молитве в ненарушимом молчании, что то суровое, всецело отрешившееся от земли, воспарившее еще в оболочке и в узах тела в небесную высоту к безплотным духам.

Арсений воистину отвергся от мира и от всего, что в мире. Вознесенный на высоту почестей, один из первых лиц Византийской империи, он изорвал своими руками, затоптал свое земное благополучие, как будто стремясь, за всякую минуту своего прежняго роскошнаго образа жизни, заплатить ценою вольнаго мучения.

Римлянин родом, родившийся в семье, блиставшей знатностью и богатством, он получил глубокое образование, которое было в нем еще возвышено его способностями и трудолюбием.

Слава о нем дошла до императора Феодосия Великаго, и он призвал его в Константинополь, чтобы ему поручить воспитание его сыновей. Арсению в это время было всего двадцать девять лет.

Положение Арсения в Царьграде было совершенно исключительное. Он занимал место непосредственно после лиц императорскаго дома. Для поддержания своего достоинства или по любви к пышности, он был при дворе самым блистательным лицом, был богаче всех одет, имел роскошную обстановку. Он взял привычку сильно душить себя самыми дорогими духами и держал у себя в доме тысячу слуг, богато одетых.

Достигнув высоты почестей, превосходя, быть может, всех людей в мире пышностью быта, Арсений не был счастлив и покоен. Он чувствовал, что его возвышение и его богатство были проходящими благами, что их придется покинуть вместе с жизнью, когда при нас остаются одни наши дела.

Благодать Божия начинала действовать в его сердце, и его пронимал страх за свою душу. Время от времени он на коленях в слезах умолял Бога открыть ему, что делать, чтобы спастись. Так молился он неотступно и, наконец, получил непосредственный ответ. Он услышал таинственный голос: «Арсений, бегай от общества людей, и ты спасешься».

После этого призыва Арсений не стал колебаться. Он решил разом порвать с привычною жизнью; тайно сел на корабль, отплывавший в Александрию, и из Александрии направился в суровую пустыню, скит, чтобы начать отшельническую жизнь. Ему было тогда сорок лет, значит, он провел при дворе одиннадцать годов.

В монастыре, где думал оставаться Арсений, он сразу был подвергнут тяжелому испытанию. Когда все иноки сели за трапезу, отшельник с братией не обратил на него ни малейшаго внимания, и он один стоял у стены. Чрез некоторое время отшельник бросил ему хлеб, лежавший на столе, сказав с пренебрежением: «ешь, если хочешь».

Тогда Арсений стал на четверинки и, как зверь, подошел к тому месту, где он был брошен.

«Этот человек годен для монашеской жизни»,— сказал отшельник.

В пустыне Арсению снова был голос: «Арсений, бегай людей, храни молчание и пребывай в покое — это первое, чего ты должен достичь, чтобы воздвигнуть здание своего спасения».

Он дошел до такого сосредоточения, что всякое посещение людское тяготило его. Святой Иоанн Да-маскин, ставивший Арсения образцом для иноков своего времени, говорит:

«Вы, живущие в пустыне, помните об этом ангеле (так он называл Арсения) и обратите внимание на то, как он отстранялся от людей, приходивших посещать его в его уединении, как он даже избегал говорить с ними из боязни упустить свое духовное настроение, которое ему было дороже всяких отношений с людьми».

Он избегал разговоров, потому что боялся при разговоре впасть в какую-нибудь ошибку и выработал знаменитое изречение: «Я часто раскаивался в том, что говорил; но никогда не раскаивался в том, что промолчал».

Конечно, обращение к Богу человеческой души, которая раньше ходила вне путей закона Божьяго, или для которой Бог не был раньше единой целью жизни: такое обращение составляет настолько сокровенную историю человеческаго существования, что она редко вполне обнажается при жизни. Но какая высочайшая поэзия скрыта в этих моментах...

Представьте себе всю сказочную роскошь Византийскаго двора и среди этой роскоши в годах почти юности достигшаго величайшаго для подданнаго земного величия, Арсения.

Кубок земной славы им был испит до дна. Роскошь, которою он себя окружал и которая была так велика, что казалась даже мало вероятною, была, быть может, последней ставкой, последним усилием, чтобы привязать себя к миру, испытать миг все-поглощающаго, довлеющаго душе, счастья...

Но нет, нет, душа тоскует. Душе тягостно среди условий этого широкаго быта, и отовсюду из-под этой безумной роскоши выглядывает страшный глаз смерти. Все звуки роскошнаго пиршества заглушены доносящимся до слуха свистом косы, скашивающей все, что живет и красуется на земле.

К Нему, к Нему Одному Безконечному, среди общаго стремления к крушению; к Нему, к Нему Единому Неизменному, среди общей изменяемости людей и миров. Только Он наполнит пустоту той души, которая создана, чтобы вместить Его. Только Он утешит скорбь души, которая всегда будет тосковать без Него... И, все, что не напоминает о Нем — это все будет лишнее, это все путы на ногах, цепи, оковывающия невольников мира...

Со всем разом покончить, пренебречь, сократить до последней степени телесныя потребности свои. Избрать пиршеством себе пост во имя Его и тех, которые гибли за Него, жить отреченною жизнью, принять на себя подвиг ежедневнаго, вольнаго мученичества: вот цель, вот путь.

И, в глубокой пещере, в одежде, хуже которой не было ни у одного инока, в суровом посте, до степени невообразимой сократив все свои потребности, Арсений чувствовал себя счастливее, чем на верху земной славы в роскошных своих покоях среди роскошнаго Константинополя.

Так, божественный призыв способен изменить человеческую природу.

Вспомним русскаго подражателя Арсения Великаго, святителя Филиппа, митрополита московскаго.

Происходя из знатнаго московскаго боярства, оный Феодор Колычев с детства был взят ко двору, и Государь — отрок Иоанн Четвертый, оказывал ему особенное расположение. Но знатность его рода, блестящий жизненный путь, богатство не удовлетворяли его. В те лета, когда знатная молодежь бывала уже отцами семейства, он был еще холост, точно боясь себя связать с миром неразрушимою связью.

И вот, на тридцатом году его жизни, когда в одно воскресное летнее утро, возгласили во время литургии слова Спасителя: «Никто же может двема господинома работати» — в этих словах он услышал последний Божий призыв среди давно совершавшейся в нем душевной работы. Он понял в тот миг, что нет ему выбора между миром и Богом. Или он должен увязнуть в мирских тенетах или разом порвать их и пойти за Христом.

И вот, тайно, в одежде простолюдина удаляется он из Москвы, чтобы скрыться незамеченным во время вероятных поисков, живет некоторое время среди крестьян у Онежскаго озера, потом является в Соловецкую обитель, где принимает на себя суровые работы: рубит дрова, копает в огороде землю, работает на мельнице и на рыбной ловле, чрез полтора года принимает постриг. После многих трудов выбран братиею в игумены, и чрез тридцать лет после своего бегства из Москвы возвращается в нее, чтобы вступить на митрополичий престол.

Всем известно безстрашное печалование митрополита Филиппа перед Иоанном Грозным за московский народ, закончившееся мученическою его смертью. Но едва ли не выше, чем это печалование, чем эта смерть, был его первоначальный подвиг и его вольное оставление мира для служения Богу в безвестности и уничижении...

До сих пор мы говорили о переломе в жизни святых, о тех священных минутах, когда люди светлой жизни, не отдавшиеся еще Богу всецело, совершенно порвали с миром, чтобы все свои силы, помыслы, чувства направлять на служение одному своему Творцу.

Но сколько переломов менее поразительных совершалось и совершается в жизни людей обыкновенных, которые после такого перелома, если не пылают пред Богом ярким пламенем, как те великие, о которых только что было говорено, то начинают светиться перед Ним, как малые, тихие огоньки зажженных усердною рукою восковых свечей.

Как часто бывает, что человек во всем разуверится, жизнь в глазах его потеряла всякий смысл, ему некому довериться, во всех людях ему приходится видеть своих врагов, все мечты его поруганы, все иллюзии рушились... В жизни остается ему одно отчаяние, одни стоны и желание скорейшей развязки.

И вот, в эти минуты вспоминается ему забытый им великий Друг, Который только того и ждет, чтобы человек о Нем вспомнил. И человеку вспоминается Тот Сын Человеческий, Который ради него сошел с небес, родился в бедной пещере, понес жизненную тяготу и за новое учение Свое был распят, омыв его, отчаявшагося теперь человека, в потоке Своей чудотворной и животворящей крови.

Неужели изменит ему Тот, Кто за него умер? Неужели не поймет его Тот, Кто его создал? Неужели не ждет его и ответит ему холодностью Тот, Кто купил его такою ценою?.. И изстрадавшаяся душа с криком, в котором слышится и прощание с прежней, ничего не давшей и обманувшей жизнью, и приветствие новому счастливому существованию, бросается к ногам Христовым.

Конечно, нельзя не только описать, но даже приблизительно представить себе всех разнообразий этих обращений души человеческой к Богу. Такое обращение бывает всякий раз, когда человек почувствует в себе такое святое призвание, которое, как все благое, подсказывается человеку Духом Святым.

Лет десять тому назад умер в Англии доктор Бар-нардо, который получил трогательное имя «отца ничьих детей». Будучи молодым студентом-медиком, доктор Барнардо встретился однажды с несколькими покинутыми малышами, которые разсказали ему, что, не имея пристанища, живут на лондонских крышах. Он приютил их в своей студенческой комнате и с помощью их разыскал других таких же детей.

Вид детскаго безпомощнаго горя маленьких человеческих существ, ведущих звериную жизнь, так потряс Барнардо, что он тут же решил отдать этим безприютным несчастным детям всю свою жизнь.

Сотни тысяч заброшенных, безпомощных детей прошли чрез руки Барнардо за его последующую жизнь. Не имея своего состояния, не имея субсидии от правительства, он собирал частными пожертвованиями громадныя суммы для своих детей. Он посылал их в Америку, пристраивая их по фермам, и многие из них были усыновлены в Канаде и в настоящее время счастливые земельные собственники.

Из детей богатых классов он основал кружок юных сотрудников и убеждал их делиться их детскими деньгами с маленькими своими питомцами.

Его жизнь — одно из прекраснейших проявлений человеколюбия, которое блеснуло миру со времен Христа. Его жизнь есть оправдание человечеству за последний век. Так вот, та минута, когда Барнардо пожалел несчастных бездомных питомцев и дал себе в душе клятву служить им всю свою жизнь — была моментом его обращения к Богу.

Есть пословица, говорящая: «все приходит во время к тому, кто умеет ждать».

Благодать Божия всегда сторожит человека, и, как бы кто низко ни пал, несомненно, не раз на пространстве его жизни раздается призывающий Божий глагол. Только бы уловить этот глагол, только бы внять ему и идти по велению его покорно туда, куда он указывает...

Говорят, что у всякаго непременно человека бывают такие моменты в жизни, когда ему улыбается счастье, что у всякаго бывает своя полоса удач, и люди с волею, с развитым характером умеют использовать эту минуту, схватить цепко представляющийся им счастливый случай и положить начало своему житейскому благополучию.

Несомненно, еще вернее будет утверждать, что у всякаго решительно человека в жизни бывают такия минуты, когда человека призывает Бог. Разница между святыми и грешными, между людьми большого благочестия и людьми, хотя и не преступными, но безразличными, состоит в том, что святые и праведники умеют этот момент использовать и с решимостью идти по тому пути, к которому их призывает Бог. Люди же духовно слабые или равнодушные — даже тогда, когда над ними прогремит этот Божий призыв, не внимают ему, уподобляясь тем ленивым людям, которые имеют спешныя дела и, разбуженные во-время заботливыми помощниками, повертываются на другой бок, чтобы вновь предаться своей спячке.

Если бы проницательным взором разсмотреть жизнь человека, то мы увидели бы, что вся она состоит из людских падений и постоянных Господних воззваний к падшему человеку. В какой бы греховной жизни ни погряз человек, как бы ни была ослаблена его воля: постоянно в жизни его выдаются такия минуты, когда он чувствует себя свежим, когда в нем пробуждается жажда чистой хорошей жизни.

Бывает так, что после ночи, проведенной в безумном угаре, человек поздним утром просыпается освеженным. Та грязь, в которую он по горло погрузился, кажется ему отвратительной. В нем готовится решимость зажить иной жизнью, но эту светлую решимость он в себе поддержать не имеет силы.

В житиях святых есть одно замечательное сказание о покаянии человека, который, как это бывает со многими из нас, в детстве горячо веровал, никогда не терял этой веры, а потом до такой степени опустился в жизни, что впал в отчаяние, но был спасен Божиею благодатью, достиг великой святости и был удостоен дивных откровений.

Чудная повесть об этом человеке должна быть известна всякому христианину,— так много она дает душе отрады, так сильно ободрит человека, находящегося на дне отчаяния, в таких трогательных чертах свидетельствует о предстательстве за грешников Пресвятой Владычицы Богородицы.

Епископ Кипрский Нифонт происходил из знатнаго рода Малой Азии и с детства был поручен заботам одного воеводы, который был прислан из Царьграда императором Константином Великим. Этот воевода устроил мальчика у своей жены в Царьграде, чтобы дать ему возможность получить тщательное воспитание.

Нифонт был мальчик способный, кроткаго и добраго нрава и любил ходить в церковь. Но беда его была в том, что он попал под влияние дурных товарищей, стал вести разсеянную жизнь, напивался до-пьяну, объедался, привык к скверным разговорам о разных нечистых и темных делах, постоянно посещал представления скоморохов и ночи проводил в греховных удовольствиях. Все деньги, которыя он получал от жены своего воспитателя, он тратил на этот дорого стоющий образ жизни, а потом стал прибегать к кражам.

Как человек с хорошей душой, он чувствовал, что живет неправильно, а постоянная возбужденность, в которой держали его страсти, необходимость добывать много денег, безсонныя ночи — все это совершенно разстроило его нервы. Он со всеми ссорился, был крайне раздражителен и опускался все ниже и ниже, не только погибая сам, но вовлекая в эту погибель и других. Вот, что стало с юношей, который подавал лучшия надежды и еще недавно так умел славить Бога.

Один из его друзей, не отступавший от него, несмотря на его недостойную жизнь, Василий, старался уговорить его порвать с этою невозможною жизнью: «Что сделалось с тобой, Нифонт,— говорил он,— ты жив телом, а душой уже мертв, только твоя тень ходит среди людей».

И Нифонт не оправдывал себя. Он не сердился на приятеля, как бы делали это и другие в его положении, и во время этих бесед рыдал и оплакивал свои грехи. Сознание своей неправоты у него было, но не было силы себя побороть, и он откровенно говорил Василию:

— Моя судьба решена. Покаяния для меня уже нет, и я осудил себя на гибель. Так пусть же я вполне наслажусь всем, что есть на земле сладкаго.

Не отрицая Бога, чувствуя Его величие, Нифонт тем не менее совершенно не мог молиться. Какая-то ужасающая пустота была в его душе. Он не верил в то, что Бог может спасти его, и, действительно, считал себя совершенно погибшим.

Поведение Нифонта чрезвычайно огорчало его воспитательницу, которая уговаривала его, бранила, подвергала его даже наказаниям, но ничто не помогало. Но очевидно, что в Нифонте, и при всем его падении, было много хорошаго и поэтому его не оставляли лучшие из его друзей.

Когда Нифонт однажды пришел к одному из таких друзей, Никодиму, то на лице Никодима выразился величайший ужас. Нифонт спросил друга, отчего он испугался, и тот признался, что лицо Нифонта кажется ему совершенно черным, как у эфиопа.

С глубоким стыдом шел Нифонт от друга. Ему хотелось закрыть лицо руками, чтобы никто не видал на нем следы страшных страстей.

— О,— говорил он себе,— каким покажусь я на страшном суде, когда тут на земле, где не обнажены все дела мои, я уже кажусь таким черным. Где ты, душа моя, возможно ли для меня покаяние, есть ли человек, который поможет мне в том! Как я воззову к Богу о помиловании?

Душа его жаждала молитвы, но искушающий помысел говорил:

— Если станешь на молитву, то сойдешь с ума, и люди тебя осмеют.

— Как,— возражал он сам себе,— неужели от молитвы со мною произойдет зло? Ведь от моего разврата со мной еще не случилось никакого зла. И, когда ночная мгла окутала землю и все в городе успокоилось, Нифонт встал с постели и, с плачем, ударяя себя в грудь, молил Бога о пощаде.

Он молился, обращаясь лицом к востоку, и вдруг он увидел себя окруженным густым мраком. В страхе, закрыв лицо руками, он лег на свою постель. Утром он пошел в церковь, где давно не бывал. Там увидел он икону Богоматери, и какая-то сила повлекла его к образу Пречистой Девы, взыскующей погибших, поручающейся за грешников. Все, что было в нем сил духа, все вложил он в один зов к Пречистой:

«Помилуй меня, Заступница христиан, обрадованная, чистая. Подыми меня, упование и надежда кающихся».

И тут для спасения души этого отчаявшагося грешника, совершилось великое чудо. Лик Богоматери просветился. Сладостная улыбка озарила очи Пречистой, и перед этим знаком небеснаго милосердия, оживая душою, Нифонт молился. И благодать лилась в истерзанную, несчастную, больную душу. Прикладываясь к иконе Богоматери, он думал: «вот как Бог любит нас, а мы сами бежим от Него! Какую Он нам дал, в Пречистой Своей Матери, дивную Заступницу, а мы Ее отвергаем!»

Вскоре он видел сон. Ему снился дьявол в виде одного отрока, товарища его прежней, распутной жизни. Этот отрок стоял перед ним печальный, и Нифонт спросил его:

Что ты печалишься?

Вот уже третий день,— отвечало ему видение,— как ты ходишь к моему другу, благочестивому Никодиму, и развратился. Я не могу перенести, что ты меня забыл.

Проснувшись, Нифонт понял, что непримиримый враг рода человеческаго скорбит о его покаянии и, чтобы подкрепить свою волю, он пошел к образу Владычицы, столь памятному для него и молился перед этим образом, пока лик Пречистой не озарился улыбкой.

Богоматерь давно спустилась для Нифонта на землю, действуя на него чрез Свою икону. Если он совершал какой-нибудь грех, то во время его молитвы перед иконою Богоматерь с гневом и со строгим лицом отвертывалась от него. Когда он раскаивался и умолял Пречистую о прощении, пречистый лик озарялся улыбкой.

Он понял всю ту заботу, с которой Владычица следит за его исправлением и положил себе с тех пор всегда иметь на устах Ея пречистое имя. Ему случилось тяжко заболеть; и во время этой болезни после его молитвы об исцелении, он видел двух светлых жен, из которых одна была в царской багрянице и держала в руках ветку маслины, а другая несла какой-то алавастр. Жена в багрянице произнесла — Посмотри, Анастасия, чем страдает этот юноша

— Он, Госпожа, страдает от невоздержаннаго своего языка. Он не переставал говорить, когда бы здоров. И теперь Господь наказывает его, чтобь пощадить его будущее во веки. Бог очень любит его а потому и наказывает. А Ты, Госпожа, если хочешь помоги ему.

После этого видения Нифонт был исцелен. А слова в видении о том, как много согрешает человек языком, всякий из нас должен запомнить.

Вот, как совершилось обращение Нифонта. Бог ждал этого обращения его, пошел ему навстречу, привлек его к Себе и утешил знамением. Как только Нифонт встал, чтобы помолиться Ему, Господня благодать облобызала и окрылила его и, в лице Своей Матери Пречистой, Господь послал Нифонту покров и утешение.

(продолжение следует)

---

¹ Сохраняется орфография автора.
² Страницы о Рачинском составлены по книге В. П. Георгиевскаго.

---

Другие статьи автора:

• Идеалы христианской жизни
   №4 ( 05.11.1991 1991 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №6 ( 03.03.1992 1992 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №7 ( 07.04.1992 1992 г. )
• Прп. Серафим Саровский как Чудотворец
   №7 ( 07.04.1992 1992 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №8 ( 02.06.1992 1992 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №10 ( 02.07.1993 1993 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №13 ( 22.03.1995 1995 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №13 ( 22.03.1995 1995 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №14 ( 21.09.1995 1995 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №15 ( 27.03.1996 1996 г. )
• Иеросхимонах Иоанн, первоначальник Саровский
   №16 ( 29.07.1996 1996 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №16 ( 29.07.1996 1996 г. )
• Идеалы христианской жизни
   №17 ( 14.07.1997 1997 г. )

---