Братство прп. Cерафима Cаровского | Санкт-Петербургские епархиальные ведомости

ПРАВОСЛАВИЕ И СУДЬБА РОССИИ

В. В. Антонов

К истории православного движения в Петрограде

Прп. Серафим Саровский

Закончилась Гражданская война — закончилось вооруженное сопротивление русского народа большевицкой диктатуре, хотя и позже то здесь, то там вспыхивали в стране отдельные восстания, действовали партизанские отряды и свершались акты возмездия в отношении представителей новой власти. Однако главным после окончания Гражданской войны стало духовно-нравственное противостояние марксистской системе, которое в разной форме и мере проявлялось во всех слоях тогдашнего общества. Особенно активным это противостояние было в Ленинграде и Москве, где были сосредоточены основные умственные силы Советской России. С открытием архивов секретных служб постепенно делается известным, кто и как сопротивлялся режиму.

8 октября 1928 года Коллегия ОГПУ вынесла постановление по делу «Космической Академии наук» и «Братства прп. Серафима Саровского», действовавших в Ленинграде. Согласно этому постановлению, 30 из 40 человек, привлеченных по делу № 275 и № 195, получили по ст. 58/11 УК РСФСР разные сроки лагеря или ссылки. Так закончилось дело двух тесно между собой связанных организаций, объединивших оппозиционно настроенную молодежь, религиозно мыслящих интеллигентов и совестливых священников. Дело людей, совершенно светских и далеких от Православия, и людей, глубоко ему преданных и в нем одном видевших источник жизни и творчества. Дело, которое свидетельствует прежде всего о духовных поисках и идейном состоянии части русского образованного общества в первое десятилетие после постигшей страну катастрофы.

«Братство прп. Серафима Саровского» возникло не сразу, а имеет довольно долгую предисторию. Все началось в 1921 году в 5-й советской школе близ Смольного, где под руководством молодого учителя литературы Ивана Михайловича Андреевского, только что окончившего университет, образовался кружок «Хельфернак» (художественно — литературно — философско-религиозно-научная академия), куда входили 10-12 старшеклассников и несколько взрослых, среди них Модест Николаевич Моржецкий, кончивший университет и Военно-медицинскую академию, и Сергей Алексеевич Алексеев (Аскольдов), известный философ и религиозный мыслитель.

Вначале «Хельфернак» действительно был обычным школьным кружком, в котором в основном изучалась история русской литературы, в объеме, естественно, большем, чем было тогда дозволено учебной программой, устраивались театрализованные литературные вечера. Таких кружков было много в тогдашнем Петрограде. Однако «с течением времени кружок сделал упор на разбор вопросов философско- религиозного порядка и его состав изменился», как об этом поведала Варя Смирнова, одна из его постоянных участниц, работавшая затем счетоводом¹.

Иван Михайлович Андреевский

Но это случилось уже в 190-й школе (б. гимназия Л. Д. Лентовской) на Плуталовой улице Петроградской стороны, куда Андреевский перешел в 1922 году, воссоздав здесь «Хельфернак». По словам Д. С. Лихачева, выпускника этой школы, она «образовалась после революции 1905 года из числа преподавателей, изгнанных из казенных гимназий за революционную деятельность... У директора, в ...кабинете была библиотечка революционной марксистской литературы, из которой он до революции секретно давал читать книги заслуживающим доверия ученикам старших классов»², т. е. в своих стенах частная гимназия стремилась воспитывать будущих революционеров.

В организованную Андреевским «школьную академию» вошли: Николай Милюков, Лев Косвен, Валентина Морозова, Лев Мовшович, Боркшанский, Николай Гурьев, Дмитрий Лихачев, Вера Мальковская, Владимир Кондратьев, Александр Литвак, Нюра Аксельрод. «Кружок собирался регулярно, в воскресенье, в здании школы и в квартире Литвака, сына врача... когда разбирались Достоевский и другие классики; Андреевский рассказывал об их религиозных настроениях». В анкете «Хельфернака» от 1922 года перечислены темы занятий: творчество Андреева, современная русская поэзия, античный мир, Франция до XIX века, Достоевский, религиозная метафизика³.

Судя по темам, кружок был сугубо образовательный, но с необычным уклоном. Так, на одном из заседаний «Хельфернака» Аскольдов сделал доклад под названием «О чуде», который был законспектирован Лихачевым. На другом — врач В. Н. Финне не только разобрал с позиций психиатрии «Красный смех» Л. Андреева, но и продемонстрировал школьникам действие гипноза. По словам Лихачева, существовавшее в кружке «соединение философов и школьников было чрезвычайно полезным»⁴. Под влиянием учителя евреи Косвен и Мовшович перешли в Православие. Параллельно с «Хельфернаком» работал литературный кружок, состоявший из учеников 192-й школы, где Андреевский преподавал по совместительству.

С 1919 года Андреевский входил также в небольшой кружок интеллигенции, получивший название «содружество 5-ти», в котором интересовались религиозными вопросами и вели разговоры на общественно-политические темы. «Содружество» собиралось на квартирах и имело денежную кассу для взаимной поддержки и покупки книг. В нем-то и зародилась мысль о создании «Хельфернака», дабы «вырвать молодежь из-под пагубного влияния новых школ». К 1928 году в «содружестве» значились: Андреевский и Аскольдов, врачи: Николай Алексеевич Молочковский и Виктор Николаевич Финне, студент-медик Борис Владимирович Сланский. В нем чекисты почему-то увидели «как бы коллегию по руководству «Братство Серафима Саровского», которое выросло затем из школьного кружка».

Кружок в «Лентовке» к осени 1923 года «перестал быть легальным школьным кружком, и работа его заключалась в чтении литературных докладов, бесед на философские темы» при участии друзей руководителя: Комаровича, специалиста по Достоевскому, Иванова, друга Блока, и Аскольдова, преподававшего в школе психологию. Через год деятельность любительского кружка еще сильнее сдвинулась в сторону философии, но весной 1925 года Андреевский занятия в нем почему-то прекратил.

На базе этого кружка, из уже кончивших школу (Эйнерлинг, Гурьев, Раков, Лихачев), в конце 1925 года образовался особый религиозно-философский кружок, целью которого вскоре стало «получение элементарного богословского образования... чтение рефератов на богословские темы»⁵, т. е. бывший школьный кружок превратился в молодежный религиозный семинар, в связи с тем, что сам Андреевский от философии перешел к религии. В кружке отныне стали «заниматься богословскими, философскими вопросами, а также вопросами текущей церковной жизни» , хотя руководитель утверждал: «никакой определенной программы, задач и целей в беседах не ставилось, было желание взаимопомощи». Собирались кружковцы — »за редкими пропусками» — каждую неделю, по средам, у Андреевского, «в двух тесных комнатках... на мансардном (четвертом) этаже», на ул. Блохина, 8-а, кв. 16, близ Владимирского собора. Под №12 этот дом сохранился доныне; под №22 уцелела и квартира Андреевского.

В ней инакомыслящие неустанно собирались в течение двух лет, что было довольно долгим сроком в условиях крепнущего тоталитарного режима. «Во время заседаний — вспоминает Лихачев, — пускалась по рядам громадная книга, в которой расписывались присутствующие и где на страницах сверху своеобразным «готическим» почерком Ивана Михайловича была обозначена тема доклада, фамилия докладчика и число... Обсуждения бывали оживленными. Комнатки Андреевского никогда не бывали пустыми». Когда возникла опасность, Гурьев закопал упомянутую книгу на Крестовском острове⁶.

По словам Владимира Ракова, члена кружка и Космической академии, «число постоянных членов кружка доходило до 12-15 человек. Вместе с «текучим» составом — 20 человек»⁷. Этими постоянными посетителями были:

1) Аничков Игорь Евгеньевич (1891) — научный сотрудник НИИ языков при ЛГУ;
2) Гурьев Николай Иванович (1907) — студент подготовительных курсов;
3) Иванов Борис Павлович (1903) — студент Высших Богословских курсов;
4) Крюкова Татьяна Александровна (1904) — библиотекарь в БАН;
5) Лихачев Дмитрий Сергеевич (1906) — выпускник ЛГУ, учитель английского языка;
6) Миханьков Андрей Михайлович (1904) — тоже выпускник ЛГУ, учитель немецкого при таможне;
7) Морозова Валентина Галактионовна (1910) — в 1927 г. кончила школу, безработная;
8) Раков Владимир Тихонович (1906) — студент Института гражданских инженеров;
9) Розенберг Эдуард Карлович (1903) — инструктор налогового управления;
10) Селиванов Аркадий Васильевич (1900) студент Института гражданских инженеров;
11) Суратова Людмила Андреевна (1906) студентка Медицинского техникума;
12) Тихомирова Юлия Сергеевна (1897) — дочь священника, б. машинистка;
13) Шувалов Владимир Михайлович (1899) выпускник гимназии Мая, бухгалтер;
14) Эйнерлинг Сергей Александрович (1905) — студент ЛГУ.

Постоянным членом кружка была в 1923-26 годах Наталья Борисовна Долбежева (1904), которую в него вовлек ее первый муж-Николай Гришковский, высланный в 1924 году в Сибирь за свои монархические убеждения. Под влиянием второго мужа и работы в советском агитпропеф, она, «чувствуя себя чужой», ушла в конце концов от Андреевского, но осталась подругой его жены.

Разными путями и в разное время попадали в кружок его участники: Крюкова впервые увидела Андреевского в 1923 году, на Пушкинском семинаре; Шувалов пришел к нему в 1924 году за научной консультацией; Миханькова Андреевский пригласил в 1926 году в университете, «узнав об увлечении католичеством и философскими учениями античного мира»⁸; весной того же года пришла Тихомирова, после того как Андреевский побывал у ее отца-священника; Розенберг, русский немец, принявший вскоре Православие, появился осенью 1926 года посредством Ракова; Аничков познакомился с Андреевским в 1927 году по работе. Но большинство кружковцев, как указывалось, занималось еще раньше у Андреевского в школе.

Периодически на семинар приходили: библиотекарь БАНа Обновленский А. П., доцент ЛГУ Комарович В. Л., Аскольдов С. А., преподаватель Пединститута Сухов А. П., бывший предводитель дворянства Финне В. В. Лихачев к ним добавляет пианистку М. В. Юдину, филолога М. М. Бахтина, В. В. Бахтина, А. А. Гизетти и своего школьного друга Мишу Шапиро, поклонника Уайльда. На семинаре «работа Андреевского сводилась к корректированию докладов и к общему руководству». Сам Андреевский на допросе однако заявил, что «никогда не стоял во главе какого-нибудь специального кружка или «Братства прп. Серафима Саровского», хотя не отрицал, «что у меня в квартире собиралась молодежь, по воскресеньям и праздникам, самого разнообразного типа, которая интересовалась различными вопросами»⁹.

Среди постоянных участников кружка преобладали молодые люди 22-25 лет, которые выросли уже при советской власти и учились в советских школах и вузах. Только трое: сам Андреевский, сумевший до революции поучиться в Сорбонне и Психоневрологическом институте, Аничков, кончивший лицей в Париже и в 1915 историко-филологический факультет Петроградского университета, и Тихомирова, успевшая окончить гимназию, как личности сформировались при старом строе. Следовательно, семинар Андреевского нельзя отнести к числу ностальгических — он отражал духовные искания молодого поколения и его неприятие материалистической идеологии. Взрослели его участники, изменялась и направленность кружка: из литературного он сделался философским, а из него — богословским.

Для характеристики участников кружка воспользуемся воспоминаниями акад. Д. С. Лихачева и проф. Н. А. Мещерского. «Мой ближайший друг и сосед по парте Сережа Эйнерлинг (сын поэтессы Галины Галиной), — пишет Лихачев, — увлекался Ницше. Он сам себя называл ницшеанцем. Но ницшеанство его было «добрым ницшеанством». Учение Ницше он вовсе не истолковывал вульгарно и не брал его в целом... красивый высокий юноша Боря Иванов- убежденный кантианец, а потом незаурядный религиозный мыслитель. Миханьков свободно владел греческим и латинским, на обоих языках писал стихи и подавал большие академические надежды. Володя Раков и Аркаша Селиванов хорошо пели, кроме того, Володя Раков отлично рисовал и знал мундиры всех русских полков конца XVIII — начала XIX века»¹⁰. Ракова и Селиванова Лихачев называет «глубоко верующими людьми».

Мещерский описывает путь, приведший в кружок Бориса Иванова, которого он хорошо знал по кружку о. Михаила Поспелова, действовавшему в его квартире на 8-й линии: «В ту пору, когда Борис бывал в кружке о. Михаила, он вел себя как «либр пансёр» и был далек от церковных и идеологических движений. Он учился на экономическом отделении ФОНа, тема его работы — «Бюджет рабочей семьи». Потом у него произошла духовная эволюция, и в 1926-27 гг. он уже готов был примкнуть к Православию»¹¹. Причем эта эволюция была столь радикальной, что среди кружковцев Иванов оказался одним из самых правых по своим взглядам, хотя и считал, что как верующему ему «невозможно и недопустимо участвовать в контрреволюционных организациях и выступлениях».

С. А. Аскольдов

К лету 1926 года кружок «оформился окончательно по составу и характеру. Задачей кружка с этого времени является изучение основ христианского вероучения. Отдельные члены кружка взялись изучать ту или иную область богословия (по личному выбору) и представляли результаты этого в виде докладов. Когда доклады почему-либо задершивались происходила коллективная читка богословских книг. Кроме того, на каждом собрании заслушивались сообщения о текущем положении Русской Церкви». Как вспоминает Лихачев, «перемена эта объяснялась, несомненно, гонениям, которым подвергалась в это время церковь»¹² или, выражаясь точнее, продолжала подвергаться.

По словам Шувалова, «на кружке обсуждались воззвания соловецких епископов, а также верующих от Ленинграда и других городов... В отдельных высказываниях и репликах членов кружка проскальзывало предпочтение республики монархии. Это, по-моему, объяснялось узко-церковной сущностью кружка»¹³. Судя по этому признанию, кружок, а затем и братство, руководимые Андреевским, сразу имел строго православный и консервативный характер «строго тихоновского толка», что разительно отличало его от либерального и экуменического общества «Воскресение», которое действовало в городе одновременно под руководством масона А. А. Мейера и заседания которого некоторые члены кружка иногда посещали. Из-за разницы во взглядах «воскресенцы» в 1925 не приняли Андреевского в свое общество. Сам Мейер признавался: «меня тогда поразил его усиленный аскетизм, который я не могу считать сейчас нужным». И вполне естественно, что кружок Андреевского был довольно прочно связан с петроградским духовенством.

Родственным ему по идеологии был другой ленинградский кружок, который возник в 1925 и собирался три года на квартире бухгалтера и поэта Г. Г. Тайбалина, где велось обсуждение «церковных и политических вопросов в монархическом духе». На его заседаниях бывали Андреевский, Аничков и Миханьков. Первый сделал доклад «Оптина пустынь», второй повторил своего «Антихриста». Чекисты отметили, что оба доклада отличались «антисоветским содержанием».

В 1926 году в кружке Андреевского была высказана мысль о наименовании его именем прп. Серафима Саровского после того, как руководитель совершил паломничество в Сэров, а осенью принято предложение об образовании одноименного братства. «При наименовании кружка братством прп. Серафима Саровского С. А. Аскольдовым была прочитана лекция, что отныне члены кружка должны жить как братья и молиться Серафиму Саровскому»¹⁴. 15 января 1927 года, когда праздновалась память преподобного, о. Сергием Тихомировым (чьим духовным чадом был Андреевский) и диаконом Кириллом Ивановым, на квартире Суратовых был отслужен водосвятный молебен, и с этого дня братство можно считать основанным. Для братчиков вводится строгая дисциплина и конспирация. 1 августа этого же года, о. Сергий »с необыкновенным чувством», служил на той же квартире молебен в день обретения мощей прп. Серафима.

Согласно Лихачеву, «ратовавший за защиту церкви Андреевский хотел назвать его «Братством митрополита Филиппа», имея в виду митрополита Филиппа Колычева, говорившего в глаза правду Ивану Грозному... Потом, однако, под влиянием С. А. Алексеева мы назвались «Братством святого Серафима Саровского»¹⁵. В члены братства принимали путем опроса его участников. Например, Каллистова в братство не приняли, «так как его религиозные интересы были неизвестны». Никакого устава братство не имело, но его членам «рекомендовалось посещение церкви, соблюдение постов и по мере сил — известный аскетизм»¹⁶, цель же братства усматривалась в том, чтобы «путем духовного подвижничества спасти Россию». Более половины братчиков — в основном молодежь — входила также в «Космическую академию наук», которая действовала самостоятельно и имела чисто светский характер.

Иван Михайлович Андреевский (1894-1976) был организатором и душой братства. Это был разносторонне талантливый человек: филолог, врач-психиатр, педагог, богослов, историк Русской Церкви нового времени, проживший сложную и долгую жизнь. Он родился в Петербурге, в семье архивариуса Петербургского управления земледелия и землеустройства Михаила Петровича Андреевского (18707-1916), мать которого была балериной Мариинского театра, а дед — священником. Мать Ивана Михайловича, урожденная Нейман, была дочерью немца-скрипача в названном театре. Кроме Ивана, у него было еще трое детей: Мария, будущая поэтесса Шкапская, Сергей и Борис.

Закончив в 1905 городскую начальную школу, Иван сперва учился в реальном училище А. С. Черняева, а с 1907-в Введенской гимназии, которую ранее окончил А. Блок. Активный по натуре, он уже в годы учебы был организатором, лидером и участником молодежных кружков, которые быстро приобрели социал- демократическое направление. Профессиональный революционер А. Ф. Ильин-Женевский, знавший юношу, тепло вспоминал о нем: «Большой поклонник Толстого и Достоевского, он воспринял от них полуанархи- ческое, полухристианское мировоззрение, окутанное дымкой некоторого пуританства и, я бы сказал, подвижничества (...). Он был признанным вождем своего кружка, некоторые представители которого являлись настоящими его апостолами». Но эта активность вскоре вышла гимназисту боком. Будучи в 6-м классе, Андреевский был в 1912 арестован по делу «витмеровцев», антиправительственного выступления учащихся гимназии Витмера, и приговорен к высылке в Олонецкую губернию, которую однако отменили и молодой гимназист в начале следующего года вместо Олонии отправился сперва в Швейцарию, а затем в Париж, где, на средства московского богача Шахова, три семестра слушал в Сорбонне лекции по философии. Тогда же он свел знакомство с будущими большевицкими министрами — Луначарским и Смидовичем, а через последнего, попозже, — с Рыковым, у которого после Октябрьского переворота Андреевский жил даже месяц в Москве¹⁷.

Приехав в 1914 году домой на каникулы, студент Сорбонны вынужден был из-за войны остаться в Петрограде и поступить в Психоневрологический институт, который окончил через четыре года. Одновременно он отбывал в Николаевском военном госпитале воинскую повинность, работая фельдшером на психиатрическом отделении. В 1918, еще учась нак последнем курсе института, Андреевский начал заниматься на славяно-русском отделении историко-филологического факультета университета и особенно увлекся лекциями С. А. Венгерова и его историко-психологическим методом, решительно отвергнув модный тогда формализм.

Окончив в 1921 году университет, Андреевский был оставлен при кафедре для подготовки к профессуре, но академическая карьера не удалась — молодой ученый не любил марксизма. Потерпев неудачу и при устройстве в Пушкинский дом и в Библиотеку Академии наук, он пошел работать школьным учителем и работал им до своего ареста. Были у него, правда, и другие занятия: в музыкальной секции НИИ истории искусств, где он одно время предполагал занять кафедру общей и экспериментальной психологии, и в научно-исследовательском секторе Консерватории. Благодаря своей общительности Андреевский имел многих знакомых в ученой среде — общался с Алексеевым, Ильинским, Абрамовичем, Котляревским, Шкловским, Тыняновым, Эйхенбаумом.

В 1919 — скорее всего в университете — Андреевский познакомился и подружился с философом С. А. Алексеевым (Аскольдовым), поскольку сам по натуре был мыслителем. Подружился на всю жизнь и вместе с ним во время последней войны бежал в Германию из оккупированного немцами Новгорода и пережил в Потсдаме смерть учителя. Именно Аскольдов оказал на Андреевского самое большое духовное влияние. Правда, влияние это было обоюдным. Как писал Андреевский Н. О. Лосскому, «научившись у него (Аскольдова) истинному философствованию, я отблагодарил своего учителя и друга тем, что, борясь с ним в течение 25-летней дружбы, привел его к охранительному Православию о. Иоанна Кронштадтского, о чем он сам засвидетельствовал своим письмом ко мне за несколько дней до своей смерти»¹⁸.

Живя неподалеку, на Кронверском проспекте, философ часто бывал в квартире на ул. Блохина и от Андреевского к нему тоже приходили «за книгами», хотя, по словам Лихачева, библиотека самого Андреевского была «огромная и тщательно подобранная. Каждый мог брать любую книгу, даже в его отсутствие, но обязывался наткнуть расписку в ее получении на специальный крючок»¹⁹. В блокаду эта богатейшая библиотека погибла.

Будучи прирожденным педагогом и умелым руководителем, Андреевский не диктовал и не навязывал свою волю участникам занятий, хотя, по словам Молочковского, человеком был «страстным, резким и крайним в проявлении своих взглядов». «Заседания братства у него на квартире происходили более или менее регулярно, причем перед началом и концом читались молитвы. Почти на каждом заседании Андреевский делал краткие сообщения о текущих событиях в церковной жизни. По моему мнению, члены братства к советской власти относились враждебно из-за церковной политики...»²⁰ считал член братства Шувалов, который стал постепенно с ним расходиться, так как находил «всякую форму политико- экономического устройства (кроме анархии) совместимой со словом Божиим», и потому лояльно относился к существующему режиму.

Принципиальную лояльность к режиму, напоминающую позицию евразийцев, проявлял также Аничков, потомственный дворянин, чья младшая сестра Елизавета находилась в это время в сибирской ссылке, а отец, известный либерал и масон, преподавал в Белграде. В гражданскую войну Аничков сражался за Колчака, а потом командовал взводом в Красной армии, действовавшей против последнего. «Моя приверженность, — писал он следователю, — к социализму коммунизму не является игрой слов, а давнишним укоренившимся убеждением, сложившимся у меня отчасти под влиянием разговоров с отцом еще в детстве, отчасти в результате знакомства с экономическими учениями Фурье, Сен-Симона, Карлейля, также и ожидание мною всемирной революции (во исполнение пророчеств) — не игра слов...»21

Уже на первых допросах Аничков совсем сник и стал уверять следствие, что ждет «новой религии, в которую войдет в качестве составного элемента коммунизм»²². Аскольдов, хотя и не объявил себя, как Аничков, христианским социалистом и даже посетовав на жестокую цензуру большевиков, тоже счел нужным заявить: «К советской власти — отношусь сочувственно к принципам социальной справедливости; к отдельным действиям отношусь не сочувственно» . Относительно Андреевского, своего ученика, он отметил, что монархистом его не считает. Судя по всему, симпатии к социализму еще сохраняли у тогдашней интеллигенции свою привлекательную силу и к монархии она относилась в основном отстраненно.

Неоднозначную (и, пожалуй, лицеприятную) характеристику дает Аничкову его кузен — писатель Олег Волков: «Вместо подтянутого стройного студентика с усиками, в безукоризненно сидящем мундире, я разглядывал тучноватого мужчину с одутловатым лицом, обрамленным бородкой монастырского служки... Игорь вскользь упомянул, что получил три года лагеря из-за каких-то знакомств среди духовенства. Неожиданным было его увлечение богословием, творениями отцов Церкви — прежде он признавал одно сравнительное богословие. Но более всего удивил меня Игорь предложением встречаться с ним... как можно реже — из предосторожности! (...)

Игорю, как казалось, никак бы нельзя избежать тяжкой участи: судимость, происхождение, манеры, приверженность церкви, многочисленная репрессированная родня — все складывалось против него. Между тем он отделался легким испугом. После детского срока в лагере и незатянувшейся высылки последовали возвращение в родной город и университетская кафедра (...)

И, не обладая героическим характером, Игорь был неспособен обеспечить свое благополучие ценой подлости. Если и пытался подделаться под стиль окружения, обрести мимикрию, то делал это неуклюже и наивно. Так что власть знала, с кем имеет дело»²³.

Самым решительным среди братчиков приверженцем монархии оказался сын калужского крестьянина Миханьков, к которому многие его собратья относились несерьезно. «Смотрел «Падение Романовых», записывал он 15 марта 1927 года в своем дневнике, — с удовольствием увидел Государя и его семью. Весь день я ничего не ел: хотел отметить этот проклятый день отречения Его Императорского Величества». 7 ноября Миханьков замечал: «авось, в последний раз горланят на улицах...»²⁴. По случаю 10-летия большевицкого переворота он задумал написать и публично прочесть критически окрашенную элегию на древнегреческом языке. Одни свидетели (например, проф. Н. А. Мещерский) утверждают, будто эта дерзость удалась, но сам Миханьков на следствии признался, что у него «ничего не вышло», т. е. элегию он не написал.

Хотя у братства никакого устава не было, братчики старались придерживаться определенных правил жизни и поведения. «Перед членами братства была поставлена задача «иночества в миру» — исполнение церковных обрядов, личный аскетизм, личное подвижничество»²⁵. Вместе братчики не ходили в какой-нибудь определенный храм (неудачная попытка «совместного посещения» позже снесенной Крестовоздвиженской церкви в 1927 году живо описана Лихачевым), а избирали для молитвы церкви, где служили батюшки, известные своей ревностно православной позицией: Преображенский собор с о. Федором Андреевым, знаменитым церковным деятелем, Алексиевский храм с о. Сергием Тихомировым, позже расстрелянным ОГПУ, а также Никольскую церковь при Убежище артистов на Петровском острове, настоятелем которой был о. Викторин Добронравов, будущий новомученик. В его храме Розенберг перешел из лютеранства в Православие.

Все члены братства были противниками обновленчества и декларации 1927 года митрополита Сергия (Страгородского), заместителя патриаршего местоблюстителя, усмотрев в ней уступку безбожной власти. Различные послания против Сергия «кружком принимались одобрительно» и постоянно зачитывались на нем, а Розенбергом и Ивановым размножались на машинке. Однажды Андреевский зачитывал также ответ оппозиционного епископа Викторина «на вопросы, предложенные ему ГПУ о политической физиономии одного церковного течения». Как вспоминает Лихачев, «мы, интеллигентная молодежь, были всецело на стороне митрополита Иосифа... на стороне гонимой церкви»²⁶. Когда выяснилось, что Обновленский поддерживает Сергия, братчики перестали изучать вместе с ним Евангелие. Сам Андреевский входил в состав делегации петроградского духовенства и мирян, ездившей в декабре 1927 года к митр. Сергию с целью уговорить его отказаться от компромисса с безбожниками.

Об этой непримиримой позиции свидетельствуют также сохранившиеся записи в дневнике Миханькова: «20 марта 1927. У Ивана Михайловича читали письма Новоселова о Живой церкви... 29 мая... были разговоры о митрополитах Евлогии, Антонии (Храповицком) и Сергии... 23 октября... чтение декларации москвичей о послании м. Сергия... 13 ноября... чтение петроградского послания еп. Сергия (Дружинина)... 11 декабря... разные разговоры о ссыльных иерархах... 31 декабря. Пошел к о. Федору (Андрееву), передал ему соловецкое послание... 19 января 1928 года. Познакомился с дьяконом Николаем Ивановичем Быстряковым, много сделавшим для возвращения церкви митрополиту Иосифу»²⁷.

Братчики, все как один, отвергали безбожную политику режима. Раков на допросе заявил откровенно: «члены враждебно относились к церковной политике советской власти», что квалифицировано было следствием как антисоветские настроения. А Андреевский однажды (в 1925 г.) признался, что если «какой-нибудь святой, вроде Серафима Саровского, велел бы убить кого-либо из безбожников, например, Зиновьева, он счел бы своим святым долгом выполнить это веление». Среди прочего следствие вменило братству «агитацию среди верующего населения против церковной политики советской власти и противодействие обновленческим церковным группам»²⁸.

Отвечая на вопрос анкеты следствия об отношении к советской власти, многие братчики, оговорив неприятие религиозной политики, заявили о своей лояльности. Монархистами были охарактеризованы Миханьков, Аничков и Лихачев, хотя, как правильно заметил на допросе Раков, «большинство имело убеждения неопределенные, так как вопросами политики не занималось», хотя «о событиях политической жизни иногда производился обмен мнениями, например, во время разрыва с Англией» . Вобщем, политические дискуссии у Андреевского не велись и сам он утверждал, что «далек от контрреволюции».

Дом 8-а по Церковной улице (ныне ул. Блохина, 12), где проходили заседания братства прп.Серафима Саровского, а также »Среды» у Андреевских

Какие же доклады и сообщения делались на заседаниях братства и кто выступал особенно часто? Конечно, выступал сам Андреевский: 6 февраля 1927 года он «докладывал о молитве по взглядам св. отцов и подвижников», а также делал сообщения о прообразах Христа в Библии и о литургике²⁹. Его учитель Аскольдов говорил 22 мая «о Церкви, об откровениях, о догматах». На двух заседаниях (30 ноября и 4 декабря) статья Аскольдова «о неполном отрешении Православия от монофизитства» зачитывалась не им лично, а одним из участников братства. Еще раньше, в начале года, Розенберг на квартире Суратовых прочел братчикам другую статью Аскольдова — о русской революции, запрещенную большевиками к публикации³⁰. Тем не менее Андреевский пытался уверять чекистов, что ему и всем другим был присущ политический эскапизм — «желание уйти от политической жизни и современности», что для органов тоже было неприемлемым.

30 января 1927 года после доклада Обновленского о Евангелисте Марке некоторые братчики решили отдельно заниматься с ним новозаветной экзегетикой. Другой гость братства — дьякон Виктор Финне 9 января «прочел свой очерк истории обновленческого движения, очень обстоятельный и толковый». 13 февраля Миханьков полтора часа сообщал о «древней Церкви», а ровно месяц спустя Селиванов «прочел свой доклад (введение) по догматическому богословию». В неустановленные дни того же года выступали с рефератами: Лихачев — о ранней истории собравшиеся, как правило, высказывали о них свое Русской Церкви, Суратова — о литургике, Морозова — о святых отцах, Комарович — о прототипе старца Зосимы у Достоевского. 13 и 27 ноября Аничков читал реферат об Антихристе, раньше — «Образ Христа в русской литературе»; 25 декабря 1927 года Раков делал сообщение о католичестве³¹. Последний доклад похоже состоялся 22 января 1928 года —на тему «о вечности» говорил Гурьев. Заслушав доклады, собравшиеся, как правило, высказывали о них свое мнение. Итак, судя по материалам следствия, почти все члены братства участвовали докладами или сообщениями в его работе.

Не имея текстов названных докладов, нельзя с достоверностью судить об их качестве, но можно высказать некоторые общие соображения. Вряд ли недавно кончившая школу семнадцатилетняя Валя Морозова, просившая в тюрьме резиновый мячик, могла много и серьезно рассказать о святых отцах. Или что могла поведать о литургике студентка Медицинского техникума Люда Суратова, «прелестная и очень религиозная девушка» (Лихачев) всего годом раньше Морозовой окончившая советскую школу? Одновременно с ней закончил школу двадцатилетний сын врача Коля Гурьев, делавший доклад «о вечности». Очевидно, их сообщения носили компилятивный характер и большой познавательной ценности не имели. Долбежева прямо говорит, что в своем реферате она лишь пересказала первую главу Апокалипсиса. Наверное, юным «богословам» гораздо больше нравилось общаться друг с другом в созданной ими в 1927 году «Космической академии наук» (о ней автор готовит отдельную статью), где много было по-студенчески шутливого и развлекательного.

Однако большинство докладов в братстве делалось все-таки зрелыми и знающими людьми: Аскольдовым, крупным религиозным философом, о. Виктором Финне, дьяконом церкви Спаса-на-Водах, в 1898 году кончившим юрфак СПб университета, другим выпускником университета — свящ. Владимиром Пищулиным (он в сентябре 1927 докладывал об Евхаристии), отличным знатоком Достоевского доцентом Комаровичем, работавшим в университете и Пушкинском доме, б. учителем истории Обновленским, еще до революции руководившим кружком верующей молодежи, и самим Андреевским, который хотя, и не получил систематического богословского образования, был широко начитан и в религиозных вопросах разбирался неплохо. К числу серьезных докладчиков надо отнести также Аничкова, имевшего хорошее образование и выросшего в высококультурной семье.

Если докладчика не было, то в собрании читались жития святых или чужие работы: например, 9 января 1927 года — «резкая статья м. Антония Храповицкого о Вл. Соловьеве», 1 мая — статья о. Сергия Булгакова «о Церкви и инославии»; 29 мая Иванов прочел конспект лекции А. А. Мейера об апологетике. Обычно в такие дни между собравшимися велись дружеские дискуссии — «были самые разнообразные разговоры о имяславии, смертобожничестве». Бострем 6 ноября 1927 поведал «о калиновском чуде», а вернувшийся из Киева Андреевский рассказывал 1 января 1928 года «об о. Анатолии Жураковском, старце Михаиле, архим. Гермогене», известных приверженцах митрополита Иосифа³². Как уже отмечалось, на заседаниях постоянно оглашались декларации, послания и письма по поводу тогдашнего положения в Церкви.

Самым политически опасным докладом, сделанном еще на кружке осенью 1926 года, следствие сочло отчет двадцатичетырехлетней Татьяны Крюковой о своем пребывании в Праге, куда она отправилась в октябре 1925 года, окончив Ленинградский университет, «для изучения славянской филологии» по приглашению своего двоюродного брата-проф. А. Л. Петрова. Прожив в Праге семь месяцев, Крюкова в этот период «беседовала с еп. Сергием, которому рассказывала о жизни духовенства в СССР и положении Русской Церкви». Последнее обстоятельство особенно заинтересовало чекистов.

Иван Михайлович Андреевский

Выполняя просьбу Андреевского «собрать сведения о религиозно-общественной жизни заграницей», девушка не только читала эмигрантский, издаваемый Бердяевым журнал «Путь», но и лично «познакомилась с И. О. Лосским, А. Л. Бемом, И. И. Лапшиным» . Первый и последний были видными философами, а Бем — критиком и славистом, вокруг которого концентрировалась литературная жизнь русской Праги. Вернувшись, Крюкова в своем сообщении «говорила о работе Богословского института в Париже, о Союзе христианской молодежи, о религиозных кружках вообще, о современных течениях в протестанстве и католичестве, о религиозной жизни Чехословакии»³³.

Однако это знакомство с русскими церковными и религиозно-философскими кругами эмиграции оказалось лишь эпизодом в жизни братства в условиях крепнущей цензуры, хотя до него, судя по документам, все же доходили и работы о. С. Булгакова и новости о деятельности Русской Православной Церкви заграницей. До 1929 года ездить заграницу к родственникам и в научные командировки было трудно, но все-таки возможно. Кроме того, изданную заграницей религиозную литературу можно было доставать через Библиотеку Академии наук или Пушкинский дом, с которыми было связано несколько членов братства. Но ни эта литература, ни идущие из-за рубежа импульсы определяли и направляли работу братства прп. Серафима Саровского. Она определялась местными особенностями: расколом в Церкви, порожденном обновленцами и декларацией митрополита Сергия, непрестанными гонениями верующих и идейной полемикой с атеистическим мировоззрением.

Вопреки распространяемым ныне утверждениям³⁴ ни сам кружок, ни тем более православное братство никоим образом не были связаны с масонством. Напротив, Андреевский отказался в 1924 вступить в ложу проф. Солоновича и всегда резко отзывался о масонах. «От них (оккультистов и масонов — В. А.) Андреев ский очень предостерегал, говоря, что это, несомненно, люди верующие в дьявола и идущие против Бога. Масонов этих Андреевский связывал с некоторыми членами партии — Зиновьевым, Троцким На одном из заседаний кружка в сентябре 1926 года Обновленский рассказал о девушке, «втянутой в масонский орден, которая в результате оккультных занятий получила глубокую психическую травму»³⁵. Согласно показаниям Ивана Ивановского (Ионкина), студента университета, Андреевский, «находясь во враждебных отношениях с масонами, знал о существовании тогда (в 1923-В. А.) нелегальных масонских организаций, вражда с которыми доходила до угроз Андреевского убить кого-то из масонов. Кто-то из перешедших от Андреевского к масонам застрелился»³⁶.

По замыслу и своей деятельности братство прп. Серафима Саровского было типичной православно-просветительной организацией, которая была вынуждена работать в подполье из-за преследования властями всех видов религиозного образования. Такие подпольные семинары и кружки существовали в Петрограде и Москве до середины 1930-х и возродились в 1970-х, уже в новых условиях. Важным отличием было то, что кружок, состоявший из интеллигентов, постепенно перерос в братство, которое требовало от своих членов активного участия в церковной жизни, что свидетельствовало о покаянии и возвращении в Церковь части еще недавно обезбоженной и революционно настроенной русской интеллигенции. Разумеется, в тогдашних условиях братчики могли заниматься исключительно личными подвигами благочестия, даже молиться ходили в храм порознь, и потому все их общественное служение сводилось главным образом к взаимному самообразованию, нравственному самоусовершенствованию и «тихому» миссионерству среди друзей и коллег.

Однако и это было преступным в глазах тоталитарной власти, которая требовала от общества единомыслия и полного послушания своим догмам. В братстве она увидела рассадник инакомыслия и недовольства, симпатии к гонимой Церкви, главному идейному противнику марксизма и сосредоточию духовного сопротивления русских людей. И потому, несмотря на очень ограниченное влияние братства прп. Серафима Саровского, ОГПУ поспешило расправиться с ним, как только получило достоверную информацию.

В январе 1927 была арестована Ксения Милорадович из нелегального исторического кружка, которая бывала на собраниях братства, но она его не выдала. Затем, как сообщает Лихачев, в братство вскоре проник провокатор — Сергей Ионкин, студент университета. Скорее всего так и было, ибо этот «такой религиозный» юноша нигде не фигурирует в многотомном деле следствия (Лихачев идентифицирует его с вышеназванным «студентом Ивановским», давшим отягчающие показания). Обнаружив провокатора, «решено было изобразить самороспуск братства. В ближайшую же среду, на которую чуть ли не первым явился Ионкин, Андреевский нас хмуро, уселся в глубокое, обитое синим баракхтом кресло... и стал говорить о бесполезности наших собраний и о решении его больше не собираться. Призвав всех ходить по мере сил и веры в церковь и читать религиозную литературу, он встал и пожал на прощание каждому из нас руку... Изредка я все же навещал Ивана Михайловича, брал у него книги. Навещали его и другие члены кружка»³⁷.

По словам Лихачева, «Иван Михайлович был настроен целиком уйти в церковне дела», но затем он «почувствовал, очевидно, что бросать нас он не имеет права. Заседания стихийно возобновились». Последнее из них — судя по дневнику Миханькова — состоялось 29 января 1928 года. За две недели до того, в день памяти прп. Серафима Саровского, в квартире Андреевского священниками Сергием Тихомировым и Викторином Добронравовым был отслужен молебен, на котором присутствовали две аспирантки московского ВХУТЕМАСа — Моисеева и Андреева, а также Аскольдов и Комарович. Следовательно, братство просуществовало формально полтора года и не самороспустилось, а было разгромлено чекистами как «хорошо законспирированная монархическая организация».

Кроме молодого сексота Ионкина, сделавшего свой донос в конце 1927, к провалу братства оказались причастны еще два человека: задержанный 9 января 1928 на углу Невского и Литейного Дмитрий Павлович Каллистов, выпускник ЛГУ и сын покойного архиепископа Московского, и член братства Борис Иванов, который был арестован ' пограничниками 20 января, когда ехал на поезде в расположенный в погранзоне Сестрорецк, к о. Николаю Орнатскому. Профессор Мещерский выразительно описал этот арест: «Бориса спросили: «Куда едете?» — »Бог не велел вам этого говорить!« — был ответ. — «Предъявите паспорт». Паспорта нет. Бориса задержали до выяснения личности. Документов с собой у него действительно не было, зато была записная книжка, в которой значились фамилии членов «Космической академии», их адреса и телефоны, а также присвоенные им звания: «магистр алхимии», «доктор черной магии». По этому списку и начали всех забирать»³⁸.

Каллистов, скрывавший (даже от жены) свое социальное происхождение, 20 января рассказал следователю о составе «Космической академии» и ее членах, хотя сам в нее не входил, «так как ее работа для меня не представляла никакого интереса». На самом деле Каллистова официально в академию не приняли, желая узнать его поближе. Молодой историк, ученик Приселкова, был одержим мыслью покинуть Россию, для чего усиленно хлопотал о научной командировке в США по приглашению калифорнийского профессора Гольдера³⁹. Поскольку из конфискованного дневника выяснилось, что Каллистов настроен сильно антисоветски, то он, несмотря на участие только в работе КАНа, получил максимальный срок — пять лет Соловков.

Аресты начались 8 февраля с членов «Космической академии»: Розенберга, Лихачева, Ракова, Мошкова и Селиванова. После того как была установлена их тесная связь с братством, принялись и за братчиков. 21 февраля взяли Андреевского, Шувалова, Аничкова, Гурьева, Суратову, Эйнерлинга, Комаровича, Миханькова, Тихомирову и только 7 апреля- Обновленского, Финне, Пищулина. Часть арестованных (Максимов, Покровский, Бухштаб) ни к академии, ни к братству никакого отношения не имела и потому после допросов была освобождена» ⁴⁰. Дело братства и «Космической академии» вел известный следователь А. Р. Стромин (Геллер), который затем «зарекомендовал себя» в делах Академии наук, Мейера, Промпартии и Бухарина.

Арестованный первым, Иванов был своеобразным и, по-видимому, бесстрашным человеком. Через неделю после своего ареста он попросил у тюремщиков Евангелие, Псалтырь и молитвослов, ссылаясь на то, что при предыдущих задержаниях у него эти книги не отнимали. На вопросы следователя, ссылаясь на закон и права человека, вообще не отвечал, а по поводу обвинения высказался так: «Если вам хочется держать меня в заключении, отправить в ссылку или еще что-нибудь сделать подобное, то неужели вам для всего этого необходимо прибегать к бессмысленной и явной лжи? Просто берите и вышлите, а если это дешево и нужен расстрел — слава Богу»⁴¹.

Интересные дополнительные подробности об этом оригинальном юноше сообщает хорошо его знавший Мещерский: «Летом 1927 года Борис решил отправиться в паломничество в Новгород. Для этой цели он облекся в подрясник и скуфеку, взял посох, но не забыл вооружиться фотоаппаратом и картой Новгорода. В таком виде паломника и туриста он появился в окрестностях Новгорода и обратил, конечно, на себя внимание блюстителей порядка. Его задержали и отправили в Ленинград, в ДПЗ, где он познакомился с о. Гурием Егоровым. По случаю 10-летия Октября, в середине ноября 1927 года, была амнистия и большое число заключенных освободили»⁴².

Прошло два с половиной месяца, и Иванов снова оказался за решеткой и невольно снова привлек внимание органов к «Космической академии», к братству прп. Серафима Саровского, хотя — как сказано выше — главные сведения чекисты имели от доносчика. Получив пять лет Соловков, этот молодой идеалист- кантианец и пламенный новообращенный погиб первым из своих товарищей: «будучи в Кеми, постоянно отказывался от работы и, наконец, стал разводить на себе тифозных вшей и от этого умер в 1928 или 1929 году», — сообщает Мещерский о конце его трагической жизни.

Как Иванов, таким же невольным помощником чекистов, оказался другой молодой идеалист — Миханьков. Он вел дневник, где записывал все свои встречи и заседания братства, скрывая фамилии под инициалами. Дневник при обыске попал к чекистам, которые заставили раскрыть все инициалы, а записями воспользовались для составления обвинения. Как передает Мещерский, чекисты ловко воспользовались и наивностью филолога-классика: «ему сказали: «Мы ценим Ваш литературный талант и просим Вас для нас писать как можно больше». И он стал писать «Что бы я сделал, если бы от меня зависела судьба России», распределяя государственные должности своим добрым знакомым, в том числе Ивану Ивановичу Толстому, которого назначил обер-церемонимейстером высочайшего двора, ибо тот отличался исключительной изысканностью в обращении. Впоследствии Ивана Ивановича зацапали и более полугода он сидел в ДПЗ»⁴³.

С другой стороны Миханьков, как и Иванов, был тоже способен на протест и отчаянно бесшабашные поступки. В своем дневнике 9 февраля 1927 он записывал: «Был доклад одного жидка о работе Совета X созыва.., кончилось собрание пением «Интернационала», чего я не стал слушать и ушел домой» ; 2 апреля: «В трамвае перекрестился на Николу Морского, за что был осмеян рабочим. Хотел было вступить в разговор и крыть коммунистов и жидов, но решил не терять своего достоинства перед скотом». А когда Миханькова посадили, он попросил Стромина разрешить членам братства совместно встречать Пасху, на что, разумеется, последовал отказ⁴⁴.

Получил Миханьков, бывший единственным кормильцем матери и безработной младшей сестры и уже несколько лет страдавший — как видно из приложенных к делу медицинских справок — сильной депрессией, пять лет Соловков, наряду с Андреевским, Розенбергом, Раковым, Лихачевым, Мошковым и Аничковым. Приговор был вынесен 8 октября 1928 года коллегией ОГПУ после месячного в ней рассмотрения. Половине из 14 членов братства прп. Серафима присудили лагерь, остальных сослали или отпустили.

Три года лагеря коллегия дала Обновленскому и Селиванову. На столько же лет были отправлены в сибирскую ссылку Гурьев и Шувалов; на Урал- Эйнерлинг; в Казахстан — Суратова, Пищулин, Финне; в Вятскую губернию — Тихомирова, под трехлетний надзор выслали в Ярославль Аскольдова. Выслали и Комаровича, заболевшего в тюрьме манией преследования; на поруки родителям отдали Морозову, которая в следующем году без всяких препятствий поступила в Ленинградский университет. Во время следствия выпустили из ДПЗ Крюкову — сработало ходатайство известного большевика Феликса Кона к Мессингу, полномочному представителю ОГПУ по Ленинграду, ибо родители Крюковой некогда «оказали большую поддержку нашим ссыльным»⁴⁵.

Приговор не зависел от того, как вели себя арестованные на допросах. Андреевский, например, держался твердо и почти все отрицал, тогда как Аничков, постоянно называл себя «убежденным социалистом и коммунистом» и в письмах к следователю Стромину умолял выпустить на свободу, потому что «советская лингвистика опередит благодаря мне европейскую лингвистику... а ссылка или высылка моя может вызвать впечатление, будто в Советском Союзе свободная наука не поощряется, а гонима»⁴⁶. На допросе он даже нечаянно выдал свою двоюродную сестру Наталью и ее брата, белоэмигранта из Эстонии, который к этому времени был уже расстрелян на Лубянке. И Андреевский, и Аничков получили одинаковый срок в пять лет. Правда, не исключено, что Андреевскому зачли его революционное прошлое и сработало знакомство с видными большевиками.

Немногословен был на допросах о. Владимир Пищулин, заявивший, что посетил квартиру Андреевского всего раз, когда прочел доклад об Евхаристии. Шувалов, наоборот, наговорил очень много. Своего соседа по квартире Иванова он назвал «религиозным фанатиком», произвольно обвинил в монархических взглядах его, Андреевского и Лихачева. Приговор же Пищулину и Шувалову был вынесен одинаковый – три года ссылки. Только первого отправили в Казахстан, а второго — в Сибирь. Гурьев на допросе заявил, что видел братчиков лишь в церкви, тогда как Мошков много порассказал о работе «Космической академии», половина членов которой бывали на заседаниях братства. И пострадал за это сильнее!

Примерно через две недели после объявления приговора осужденных «соловчан» , в одном вагоне, отправили с Московского вокзала в Кемь. «По одному, — живо вспоминает Лихачев, — мы выходили из черного ворона, и толпа провожавших в полутьме (был октябрьский вечер), узнавая каждого из нас, кричала: «Коля!», «Дима!», «Володя!». Толпу еще не боявшихся тогда родных и друзей, просто товарищей по учению или службе грубо отгоняли солдаты конвойного полка с шашками наголо»⁴⁷. По более поздним меркам приговор осужденным был относительно «мягким», да и Соловецкий лагерь конца 1920-х мало походил на северные концлагеря, описанные в воспоминаниях зэков.

Через полтора месяца после вынесения приговора ОГПУ арестовало еще четырех непостоянных членов братства: Льва Савельевича Косвена, студента Института гражданских инженеров, психиатра Модеста Николаевича Моржецкого, адвоката Наталью Борисовну Бурцеву (Долбежеву) и Александра Петровича Сухова, преподавателя Пединститута, «которые объединились вновь для согласованности действий, собирают пожертвования в церквах и по частным квартирам среди знакомых и распускают слухи.., что члены организации подвергнуты заключению и высылке только потому, что они являются истинными поборниками Православия»⁴⁸. Строже всего наказали Сухова — три года Соловков, Бурцевой дали три года ссылки на север, Моржецкого, б. эсера, осудили условно, Косвена за его раскаяние и отречение от Православия чекисты пощадили. Этот приговор был вынесен 22 июня 1929 года.

По-разному сложилась судьба осужденных братчиков. Лихачев «в течение двух с половиной лет работал в качестве сотрудника культурно-просветительного отдела» Соловецкого лагеря, о чем рассказано в его обширных воспоминаниях. Летом, 1931 года, его перевели в Медвежью гору на должность снабженца, а в декабре того же года — диспетчером в Званку на Волхове, где он «неоднократно имел длительные- командировки, в том числе в Ленинград, связанные с приемкой этапов и снабжением лагерей» и «один раз был в ложе Мариинского театра на балете»⁴⁹. Освобожденный по зачетам будущий академик по ходатайству отца был избавлен от ссылки в Уральскую область и вернулся в августе 1932 в родной город, где его злоключения однако кончились далеко не сразу.

Аничков, отсидев в Соловках три года, провел затем еще несколько лет в ссылке в Сыктывкаре и в Ленинград вернулся только в 1938, но во время войны был насильно эвакуирован в Архангельск, где преподавал английский в местном Педагогическом институте, «подвергаясь постоянным «проработкам» за нежелание признать «новое учение о языке» Н. Я. Марра и марксистское учение в целом». В 1953-59 он трудился профессором в Ленинградском Педагогическом институте. Скончался этот крупный языковед, литературовед и оригинальный мыслитель, значительная часть — наследия которого еще не опубликована, в 1978, сохранив до конца дней свои монархические и одновременно социалистические убеждения. «Он жил в постоянном, повседневном ожидании эпохальных перемен в жизни нашего общества, какого-то коренного духовного переворота, который должен, по его представлениям, вернуть страну и народ к вековым национальным идеалам и ценностям»⁵⁰.

Д. С. Лихачев с родителями. Соловки, 1929 г.

Об Эдуарде (Феде) Розенберге, своем «единственном настоящем друге» очень подробно и тепло рассказал Лихачев. Его отец был немцем-аптекарем в Петергофе, а мать — финкой, перешедшей в Православие. Кончив школу, Розенберг устроился в налоговом управлении и ходил в свободное время слушать лекции в Институте истории искусства. Он был одним из организаторов «Космической академии наук», где занял место «хранителя хартий». В лагере жил в одной камере с Лихачевым и работал в бухгалтерии. Вернувшись в Ленинград с коллекцией соловецких материалов, Розенберг в 1937 при паспортизации был вынужден уехать в Мурманск, а после войны жить какое-то время в Луге. Умер он от рака легких и похоронен на Серафимовском кладбище⁵¹.

Освободившись в начале 1931 из лагеря, Селиванов и Обновленский были отправлены в северную ссылку на три года, а отбывшие ссылку Суратова, Финне, Пищулин, Гурьев, Шувалов, Тихомирова, Эйнерлинг получили «трехлетний минус», т. е. три года могли жить только в провинции под надзором ОГПУ⁵². Из них удалось выяснить лишь судьбу Авенира Петровича Обновленского, юриста по образованию. В ссылке он жил в Архангельске и Усть-Цильме, вернувшись в 1934 в Ленинград, работал бухгалтером. С 1938 вынужден был трудиться в провинции: сперва учителем в Калинине, а после войны — в Иванове. Окончательно Обновленский вернулся в Ленинград лишь в 1954 и занялся здесь научно- исследовательской работой. Умер в 1980 в возрасте 95 лет.

Раков, по словам Лихачева, после освобождения поселился в Петрозаводске, а Каллистов возвратился в Ленинград, но затем ему пришлось уехать в Дмитров на строительство заключенными канала Москва- Волга. В 1935 он поступил в аспирантуру ЛГУ. Комарович, согласно Мещерскому, уехал в ссылку в Нижний Новгород, к родителям, и написал книгу о китежской легенде. Потом он вернулся в Ленинград и умер в феврале 1942 от голода, работая до последних дней над докторской диссертацией. Не миновали ссылки, а после нее — «минуса» другие осужденные члены братства, ибо репрессивная система исключений почти не знала. Больше всего повезло Морозовой — она не только кончила в 1934 Ленинградский университет, но позже — аспирантуру и докторантуру в Москве и работала там после войны в Институте геологии, став в конце концов крупным ученым. Кружок Андреевского она в это время считала ошибкой юности и писала, что он занимался «пропагандой православноцерковных реакционных идей»⁵³.

Андреевский, который твердо держался на допросах и не выдал свой «воскресный» кружок, продолжавший традиции «Хельфернака» (Лев Мовшович, Раиса Юдинсон, Лев Косвен, а также вошедшие затем в братство Гурьев и Морозова), отказавшись дать по нему показания, в Соловках вел себя тоже мужественно и много общался с находившимся в заключении духовенством Катакомбной Церкви, к которой сам принадлежал. Ему «пришлось быть свидетелем многих тайных хиротоний, совершенных епископами Жижиленко, Иларионом и Нектарием». Воспоминания этих лет отразились в позднейших статьях Андреевского, среди которых наиболее замечателен очерк «Шамординские монахини» о встрече в лагере с заключенными инокинями известного монастыря. Работая врачом, не забывал он и о своей профессии психиатра, опубликовав в журнале «Соловецкие острова» статью, «посвященную нервным и психическим заболеваниям на Соловках»⁵⁴.

Осенью 1930 Андреевского привезли в Ленинград для допроса по делу «кружка историков в Академии наук» («дело Платонова») и на допросах у него зазвучали покаянные нотки: «Если бы я в настоящее время был отпущен на свободу, то я больше бы никогда не стал беседовать на религиозно-философские темы ни с кем, а тем более с молодежью» и откровенно социалистические высказывания: «всегда возмущался до глубины души эксплуатацией человека человеком, никогда в жизни не был и не буду на стороне капиталистов и буржуазии и глубоко сочувствую всему, что облегчает жизнь рабочих и крестьян». Правда, и в этот раз религиозную политику большевиков соловецкий узник отверг: «Я никак не могу понять, почему для установления на земле свободы, братства и равенства непременно нужно не верить в Бога?»⁵⁵

Вскоре после своего освобождения в 1932 из соловецкого лагеря Андреевский устроился заведующим интернатом дефективных детей на станции Оксочи, на Валдае, в Новгородской области, изредка наезжая в Ленинград. «Утром, в холщевом пиджаке, в шляпе, очень напоминая своим обликом чеховских героев, Иван Михайлович взбирался на белую клячу и отправлялся в интернат... В свободное время мы много гуляли с Иваном Михайловичем, и он непрерывно нас чему-нибудь обучал, но все это совсем ненавязчиво... Надо сказать, что Иван Михайлович вел с нами не только серьезные разговоры. Например, он рассказывал бесчисленные анекдоты про «сумасшедших», — вспоминают об этом периоде дочери о. Федора Андреева, с которым был хорошо знаком Андреевский⁵⁶.

В Ленинграде, на ул. Блохина, оставалась жить его семья: жена Таисия Робертовна (1898 г.), урожденная Поль, «высокая сухощавая дама, с косами, завернутыми на ушах крендельками», сын — подросток Миша, который во второй половине 1930-х утонул на даче в болоте, ловя свою любимую черепаху, и родившаяся после ареста дочь Татьяна. Таисия Робертовна, «больная и несчастная женщина», умерла в блокаду, прожив чуть больше сорока лет. Судя по всему, она не играла заметной роли в церковно-общественной деятельности своего мужа — никто из членов «Космической академии» и братства прп. Серафима Саровского о ней не упоминает.

В конце 1930-х Андреевский перевелся работать в психбольницу в Новгород, в котором под надзором жил также Аскольдов. В это время у Ивана Михайловича уже была другая жена — Елена Михайловна Сосновская (1900-1978), «небольшая, кругленькая, хорошенькая, с живыми темно-карими глазами, всегда смеющаяся», дочь народовольцев и ученица известной пианистки М. В. Юдиной, которая, как известно, была глубоко православным человеком. Сама Сосновская была «талантливой пианисткой, очень была способна к живописи и училась у Павла Кузнецова, обладала литературным вкусом и чутьем». От этого брака родились две дочери: Мария (1936-1985) и Елена (1940-1942), умершая в блокадном Ленинграде, откуда Елене Михайловне удалось эвакуироваться благодаря Юдиной. Позже она жила в Москве, полностью посвятив себя дочери, которая, окончив филфак МГУ, работала в редакции «Философской энциклопедии», хотя и по специальности была литературоведом.

Андреевский в это время жил в США, куда эмигрировал после войны из Германии. С 1948 он в течение двадцати лет преподавал несколько дисциплин в Свято-Троицкой семинарии в Джорданвиле и постоянно писал в изданиях Русской Зарубежной Церкви о положении религии в СССР, о воспитании детей, о русской литературе. «Его студенты помнят о нем как о полном энтузиазма, красноречивом и вдохновенном и вдохновляющем лекторе (на уровне Сорбонны, а не на обычном семинарском уровне), преподающим предметы, в которые он вкладывал абсолютную веру и которым отдавал все свои силы. Он был совершенно нетерпим только в одном отношении: он не признавал никакого лицемерия, никакой фальши ни в духовной, ни в интеллектуальной жизни», — вспоминал об учителе иером. Герман (Подмошенский)⁵⁷.

Именно в эти годы развернулась писательская деятельность Андреевского, недоступная для него в Советской России. Под фамилией «Андреев» он печатает книги, посвященные разным областям богословской и филологической науки: «Православнно-христианская апологетика (1953), «Учебник по нравственному богословию», «Очерки по истории русской литературы XIX столетия» (1968), наполненные любовью» к истине ради самой истины». Он делится также воспоминаниями очевидца и собранными документами об истории гонимой Русской Церкви в 1920-30-х гг.: «Заметки о Катакомбной Церкви в СССР» (1947), «Документальные данные о начале раскола Русской Православной Церкви на «Советскую» и «Катакомбную» (Владимирский календарь, 1964-1967, 1970). К сожалению, не сохранилась переписка Андреевского с его выдающимися философами-современниками: И. А. Ильиным, Н. О. Лосским, С. А. Аскольдовым, Б. П. Вышеславцевым и иерархами РЗЦ: митрополитом Анастасием и епископом Виталем — он ее уничтожил, страдая последние пять лет жизни умопомрачением, вызванным прогрессирующим склерозом мозга и травмой при разбойном нападении в Нью-Йорке⁵⁸. Об Андреевском в эти годы заботилась проф. З. В. Трифунович (скончалась в 1993), дочь о. Викторина Добронравова, на вдове которого Андреевский женился в эмиграции.

Со смерти Андреевского 30 декабря 1976 в далекой Америке минуло 20 лет и втрое больше — с той февральской ночи, когда чекисты арестовали его в Ленинграде вместе с другими участниками братства прп. Серафима Саровского, которое пыталось распространить и укрепить среди интеллигенции православную веру в период тяжкого на нее гонения. После Октябрьского переворота это гонение никогда не прекращалось, но в 1928-29 гг. оно приобрело особенно резкий характер как в связи с оппозицией в Церкви политике митрополита Сергия, так и в результате подготовки и начала коллективизации. Жертвой этих гонений стало и братство прп. Серафима Саровского.

Конечно, о братстве в Петрограде знало немного людей и его влияние было ограничено небольшим кругом гуманитарной интеллигенции и студентов. Никаких выдающихся богословских трудов не написали его участники — не сумели и не успели. Но в нем подвизались или с ним были связаны будущий академик Лихачев, профессор Аничков, литературовед Комарович, пианистка Юдина, священники-новомученики Викторин Добронравов и Сергий Тихомиров, от которых на их окружение в разное время позднее исходило мощное и благотворное духовное воздействие. На смертоносное наступление марксистской идеологии совестливая часть русской интеллигенции ответила традиционным и наилучшим способом — она вернулась к утраченной вере своих предков и к опирающимся на нее нравственно-национальным идеалам.

П Р И М Е Ч А Н И Я:

¹ Архив СПб управления ФСБ. д. 12599. Т. 2. Л. 373.
² Лихачев Д. С. Воспоминания. СПб, 1995. С. 101.
³ То же. Т. 2. Л. 233; Т. 4. Л. 685. Лихачев Д. С. «Беседы прежних лет» // Наше наследие. 1993. № 26. С. 40-43.
⁴ Лихачев, цит. соч., С. 126; Д. 71897. Т. 1. Л. 28.
⁵ Д. 12599. Т. 1. Л. 19; Т 2, Л. 225 об
⁶ Лихачев, цит. ст., С. 43.
⁷ Цит дело. Т. 1. Л. 19.
⁸ Тоже. Т. 2. Л. 252.
⁹ То же. Т. 2. Л. 161. Обновленский (Т. 2. Л. 342) среди посетителей собраний братства назвал дополнительно: Варвару Ильиничну Смирнову, Сухову Марию Михайловну, Глеба Грешковского, о. Викторина Добронравова, Кирилла Иванова. В братство хотели также вступить выпускник ЛГУ Георгий Успенский и Евгений Холмогоров, студент ИГИ, узнавший о нем от Ракова и Селиванова (Т. 3. Л. 585).
¹⁰ Лихачев, цит. соч., С. 107, 121, 137.
¹¹ Мещерский Н. А. Отрывки воспоминаний // Санкт-Петербургские епархиальные ведомости. 1991. Вып. 6. С. 36.
¹² Лихачев, цит. соч. С. 132.
¹³ Цит. дело. Т. 2. Л. 178 об.
¹⁴ То же. Т. 2. Л. 243.
¹⁵ Лихачев, цит. соч. С. 132-133.
¹⁶ Цит. дело. Т. 1. Л. 148 об.
¹⁷ То же. Л. 109; Т. 4. 745. Анциферов Н. П. Из дум о былом. М., 1992. С. 459-460. Некоторые биографические данные приводятся по записям С. Г. Шкапской, племянницы Андреевского.
¹⁸ З. В. Трифунович. И. М. Андреевский // Русское Возрождение. 1978. №4. С. 212-213.
¹⁹ То же.Т. 3. Л. 465; Лихачев, цит. соч., С. 132.
²⁰ Цит. дело. Т. 1. Л. 19; Т. 2. Л. 180; Д. 71897, Т. 1. Л. 76.
²¹ Д. 12599. Т. 2. Л. 349.
²² Т. 3. Л. 492.
²³ Олег Волков. Погружение во тьму // Роман-газета. 1990. № 6. С. 30-31.
²⁴ Т. 2. Л. 441 об, 446.
²⁵ Т. 2. Л. 376.
²⁶ Т. 2. Л. 252, 342; Т. 3. Л. 453; Лихачев, цит. соч., С. 133.
²⁷ Т. 3. Л. 442, 445-447.
²⁸ Т. 1. Л. 111; Т. 3. Л. 583; Д. 71897, Т. 1. Л. 3 об.
²⁹ Т. 1. Л. 110 об.
³⁰ Т. 3. Л. 438, 436, 445.
³¹ Там же. Л. 445-446.
³² Там же. Л. 446.
³³ Там же, Т. 2, С. 202
³⁴ В. Брачев.Тайные масонские общества. II Молодая гвардия. 1994. №3. С 154-155. Автор, знакомый, кстати, с делом из СПб управления ФСБ, в своей более ранней статье этого предложения не делал (В. Брачев. Братство Серафима Саровского. // Санкт-Петербургская панорама. 1992, №2, С. 28-29). Опираясь на Брачева, ту же ошибку повторяет О. Платонов. Терновый венец России. М., 1995, С. 329
³⁵ Цит. дело. Т. 2. Л. 376.
³⁶ То же. Т. 1. Л. 99 об.
³⁷ Лихачев, цит. соч. С. 135.
³⁸ Мещерский, цит. ст. С. 36.
³⁹ Цит. дело. Т. 3. Л. 514, 522 об, 578.
⁴⁰ Там же. Л. 592.
⁴¹ Т. 2. Л. 294.
⁴² Мещерский, цит. ст. С. 36.
⁴³ Там же. С. 36.
⁴⁴ Цит. дело. Т. 3. Л. 439, 444
⁴⁵ То же. Т. 1. Л. 616; Т. 2. 203.
⁴⁶ То же. Т. 3. Л. 492.
⁴⁷ Лихачев, цит. соч. С. 144.
⁴⁸ Архив СПб УФСБ. Д. 14284, Т. 5. Л. 9, 364.
⁴⁹ Д. 12599. Т. 3. Л. 623; Лихачев, цит. соч. С. 279.
⁵⁰ Лихачев, цит. соч. С. 144; Недялков В. П., И. Е. Аничков // Соборная монархия. 1994, декабрь. С. 14; Он же // Мера. 1995. № 1. С. 15.
⁵¹ Лихачев, цит. соч. С.264-266, 288.
⁵² Цит. дело. Т. 3. Л. 620.
⁵³ Там же. Дело 1952 г. по реабилитации. Морозова умерла в 1989 г. в Москве (Келлер Н. Б., Серова М. Я. Валентина Галактионовна Морозова (1910-1989) // Бюл. Моск. о-ва испытателей природы. Отдел геология. 1991. Т. 66, вып. 2. С. 128-131.
⁵⁴ Трифунович, цит. ст. С. 219; Лихачев, цит. соч. С. 171.
⁵⁵ Архив Спб у ФСБ. Д. 49829, Т. 1. Л. 396.
⁵⁶ Там же. Л. 588. Воспоминания Анны и Марии Федоровны Андреевых были мне любезно переданы в 1994 году. За это, а также за другие сведения об Андреевском выражаю им большую благодарность.
⁵⁷ Трифунович, цит. ст. С. 228.
⁵⁸ Там же. С. 222

Другие статьи автора:

← Предыдущая статья | Выпуск 16 (29.07.1996 г.) . Содержание | Следующая статья →
← Предыдущая статья в этой рубрике | Следующая статья в этой рубрике →